И действительно, писателем уже занялась хозяйка дома, подскочил редактор Ястшембец, однако приход автора «Дома полковников» не произвел на окружающих особого впечатления. Вице-министр Чепек подошел к нему не спеша, энергично пожал руку, но почти сразу же, обменявшись с писателем несколькими фразами, ретировался и занял место на диване рядом с панной Кристиной. И лишь восторженный взгляд подпоручика Тадеуша Виснича сопровождал создателя «Гусарских песен».
Иола смеялась: «Тадек обожает Барозуба, а ты, Эдвард?» Честно говоря, она не в состоянии его читать. Несовременно, да еще такой язык! Ромек считает, что Барозуб — анахроничен, и, пожалуй, он в чем-то прав; Барозуб весь в прошлом, когда боролись за независимость, кровь, пот, грязь, он забывает, что мы живем в нормальном европейском государстве. У нас другие проблемы. Правда? Вот именно: другие проблемы… Добрый вечер, пан полковник… Вы не знакомы? Эдвард Фидзинский, журналист…
Эдвард смотрел на Барозуба. Он его помнил по тем временам, когда писатель дружил с отцом и бывал у них дома. «Барозуб читал», — сказал Вацлав Ян в свой тот последний визит к старику Фидзинскому, разговор тогда шел о мемуарах отца. Так что же Барозуб о них думает, что думал тогда? А может, он знает, у кого хранится та рукопись, которой интересовались и Наперала, и Вацлав Ян? Сейчас Эдварду казалось очень важным узнать, о чем говорил в своем сочинении отец и стоила ли чего-нибудь его писанина.
Горничная подала рюмки. А что Эдвард скажет, спрашивала Иола, если она ему предложит поехать в Закопане? Она собирается туда со своей приятельницей. В пансионате пани Оликовской — он, возможно, слышал об Оликовской — наверняка найдется свободная комната.
Значит, лыжи, снег, катание на санках, туристская база на Гонсеницовой горе и Иола… Ему хотелось крикнуть: «Да!», но он подумал о «Завтра Речи Посполитой», о матери, о Тересе и о деньгах… Откуда взять деньги на поездку, да еще к Оликовской? Его охватила тоска, а потом он разозлился. Разве кто-то виноват, что Эдвард не может беззаботно, приятно провести время…
— Я хочу тебе показать мою комнату, — сказала Иола. — Подожди, мне надо маме сказать несколько слов.
Барозуб стоял у окна. Эдвард поставил рюмку и подошел к нему. В этот момент у него сильно билось сердце.
— Вы, наверно, меня не узнаете. Я — Эдвард Фидзинский.
На лице писателя появилась добродушная улыбка; Барозуб умел быть милым, особенно с молодыми. На какое-то мгновение, но только на одно мгновение, Эдварду показалось, что писатель немного смущен.
— Как же, как же… помню. Вы так похожи на отца! Как будто я смотрю на него самого, когда мы вместе были в Щипёрно… Но вам, молодым, уже скучно становится от нашей истории.
— Наоборот, — сказал Эдвард. — Я хотел бы как можно больше узнать о моем отце. И собственно говоря, поэтому… Видите ли, отец когда-то писал мемуары…
— Как себя чувствует ваша уважаемая матушка? — прервал его Барозуб. — Я ее очень хорошо помню… Прошу передать ей мой сердечный привет, и, если только смогу, я сам, лично…
— Мы будем рады. Так вот, — продолжал Эдвард, — что касается этих мемуаров, то они куда-то пропали. Я не нашел их в бумагах отца, да и никто из его друзей не мог мне сказать… А я знаю, что вы их когда-то читали…
Какое-то время они оба молчали.
— Читал, — пробормотал наконец Барозуб.
— А вы не знаете, что могло случиться с мемуарами?
Писатель ответил не сразу.
— Не знаю, — сказал он. — Я говорил с вашим отцом, он ведь был моим другом, о его сочинении, действительно он давал мне читать. И я сказал ему, что думаю…
— А что именно?
— Довольно трудно в двух словах, молодой человек. Мне кажется, ваш отец сам потом признал, что у него ничего не получилось. Он писал свои воспоминания под влиянием обиды. Возможно, потом он их уничтожил. — Барозуб говорил неохотно и с трудом. — А может быть, просто не хотел, чтобы их когда-нибудь прочитал сын?
— Но отец считал мемуары главным делом своей жизни.
— Его главным делом, молодой человек, была борьба за независимость Польши. И об этом вы не должны забывать, — добавил писатель почти с пафосом. — Ваш отец был весьма достойным человеком… — начал Барозуб, но тут как раз подошла Иола, снова подбежал Ястшембец, а какой-то высокий, седой господин обнял писателя, повторяя: