— Вы все, — кричит Фидзинский, — погрязли в удовольствиях, у вас в голове только почести, должности и стремление как можно лучше угодить хозяину! Вы не хотите видеть того, что вас окружает.
Сильный монолог. Писатель сдержан, недоступен, окружен стеной собственных книг. Спокойствие и здоровый скептицизм.
— Молодой человек, не надо разрушать отцовское наследие — мир, в котором ты вырос. Дело проверят, изучат. Если была допущена ошибка, недобросовестные люди будут наказаны.
Фидзинский убегает, осыпая его проклятиями.
И вот Барозуб сам изучает дело об убийстве, и оказывается, что сомнений нет — убийца именно Зденек. Недобросовестный офицер, который скрыл рапорт убитого, наказан, а раскаявшийся Фидзинский возвращается в кабинет писателя.
В этом полусне его охватило отвращение, — отвращение настолько сильное, словно с неба шел не белый снег, а грязь. Он входит в камеру Эдварда Зденека, они садятся за деревянный стол, окно над ними, глазок в дверях. Барозуб не видит лица этого человека, он хочет начать допрос, уже подготовил первый хитроумный вопрос, как вдруг его охватывает сильный страх, он понимает, что именно его, а не Зденека будут сейчас допрашивать.
— Фамилия и имя?
— Барозуб Ежи.
— Возраст?
— Сорок семь лет.
— Профессия?
— Писатель.
— Предупреждаю вас, подозреваемый, вы должны говорить правду, и только правду…
Барозуб поднял глаза. Луч света падает из окна на лицо человека, сидящего за столом. Это был не Эдвард Зденек, которого он никогда в жизни не видел. Напротив сидел старый знакомый, давний друг, который потом предал Коменданта, как же он его не узнал!
— Вихура!
— Обещаешь говорить правду?
— Вихура! Как ты сюда попал?
— Тебя подозревают в преднамеренном убийстве.
— Дружище, ты что, с ума сошел? Кого это я убил?
Шелест переворачиваемых страниц. «Ты знаешь, что старика Вихуру в Березу… — шептал Жаклицкий. — А ты, Барозуб, что?»
— Тебя подозревают в преднамеренном убийстве Ежи Барозуба, подпоручика из легионов, поэта, автора книг «Баррикады» и «Пурпур на стенах».
— Как же так, Вихура, ты же мой старый товарищ? Разве ты не узнаешь меня?
— Следствием не установлено, как произошло убийство, однако есть доказательства, что ты украл фамилию и личность убитого, отрекшись только от двух вышеупомянутых книг и от девушки по имени Зофья. И в то время, когда ты писал свои «Гусарские песни», эта Зофья…
— Нет!
— Продолжать или признаешься?
— Молчи.
— Значит, ты подтверждаешь. Преступление было совершено тайно и умело. Когда убитый Ежи Барозуб бежал на железнодорожную станцию, чтобы вместе с Зофьей…
— Перестань!
— В тот день шел снег, а он в куцем пальтишке, с адресом в кармане…
— Ради бога, замолчи!
— Его ждали товарищи, но так и не дождались…
— Каким будет наказание? — прошептал Барозуб.
— Наказание, — сказал Вихура, — в том, что произойдет позже.
— А что я могу знать о будущем? Я, который едет паровичком до Константина?
— Так смотри же.
Барозуб смотрел, но ничего не увидел. Только темнота: никаких огней, даже искр не видно в кромешной тьме.
— Ничего нет.
— Просто ты не хочешь смотреть.
Он напрягал зрение, однако безрезультатно, прилагаемые усилия измучили его, и он почувствовал, как бьется сердце, широко открыв рот, он хватал им воздух. Влажный, горячий и тяжелый.
— Ничего.
Перед ним сидел уже не Вихура, а Эдвард Зденек с лицом Эдварда Фидзинского.
— Хорошо, — сказал Барозуб. — Это не ты убил. Конец будет другим.
— Какое тебе дело, кто убил?
— Не понимаю.
— Пусть подскажет твоя совесть. Ты придумываешь сюжеты, сначала так, потом иначе. И тебе все равно, кому ты выносишь приговор.
— Осудили ведь меня.
— Тебя тоже. Но которого тебя?
— Как это — которого?
— Вас было трое. Двоих ты знаешь, а третьего, по крайней мере теоретически, но только теоретически, пока еще не знаешь. Того, который идет по полю и несет узелок. Он убегает из горящего города. А знаешь, что в этом узелке? Ты, видимо, думаешь: книги? Нет, буханка хлеба.
— Зачем мне хлеб?
— А что человеку еще надо, если он все потерял? А ты потерял все.
— Я шел из Галиции в Королевство Польское и нес хлеб. Был пожар.
— Это было не тогда, а значительно позже.
— Как позже? И уже все произошло?
— Да, как все твои жизни, а их было три.
— Но ведь я еще жив.