— Не знаю.
— Отец писал, а в его бумагах ничего не осталось, так? Но сыну-то он читал.
— Не читал.
— Я был уверен, что мы можем вам доверять. А сейчас я в этом сомневаюсь.
— Я говорю правду.
— А что вы сказали полковнику?
— То же самое.
— Значит, Вацлав Ян все же спрашивал о дневнике! А раньше вы это отрицали!
— Спрашивал.
— Как он это сформулировал?
— Просто. Обычно.
— Ничто не делается просто, молодой человек. Каждая вещь имеет свой смысл. Он спрашивал не вообще, а, видимо, конкретно.
— Он сказал: «Ты не знаешь, что стало с теми записями, с дневником твоего отца?»
— Именно так?
— Да.
— В начале разговора, в середине?
— Скорее, в начале.
— Вот видите… Как хорошо мы поговорили… Значит, он придавал значение этому вопросу… А еще раз его не повторил?
— Нет.
— Поверил вам. Ну что же… я тоже верю. Есть на то причины. Что было дальше?
— Я как будто перестал его интересовать. Наконец он выпил кофе, разложил карты, собрал их. А потом еще спросил об университете.
— Что спросил?
— Спросил о еврейских погромах.
— Снова вы крутите, пичкаете меня общими словами. Точнее!
— Ну… принимал ли я в них участие. И какая часть молодежи поддерживает это движение.
— Количественно?
— Количественно. Я сказал, что активно не больше пяти процентов.
— Тоже мне информатор! Ему понравился такой ответ?
— Кажется, понравился. Я сказал правду.
— О правде вы ничего не знаете, молодой человек. Только мы ее знаем. О вас. О нем. О вас всех. И об этом движении. А о ваших личных делах, об этом он вас не спрашивал?
— Не понимаю.
— Ну, хотя бы о Вацеке, сердечном вашем друге, главном специалисте по этим погромам. Или о Тересе Кофлер?
— Нет. Он меня только спросил, хочу ли я работать в газете. Я сказал, что мне все равно, могу и в газете… Тогда полковник велел обратиться к Юрысю.
— А что о Юрысе?
— Ничего. Назвал фамилию и даже написал записку.
— А в записке?
— Не знаю. Не смотрел. Не мне адресовано.
— Ах, вот вы какой! Значит, читаете только то, что адресовано вам?
— Ну уж извините…
— Извиняю, извиняю. Значит, направил к Юрысю. А о газете ничего?
— Ничего. Сказал, что нужно попробовать, начать… Что будет обо мне помнить.
— Ага, помнить. И когда велел прийти снова?
— Об этом разговора не было.
— Да ну? Зачем вы это скрываете? Ничего позорного в том, чтобы ходить к Вацлаву Яну и даже на него работать, нет.
— Я не скрываю.
— Не советую, молодой человек, не советую. Мы ведь обо всем знаем.
— На прощанье он подал мне руку, не вставая. Экономка ждала в холле.
— И это все?
— Все.
— Прекрасно. И вы пошли к Юрысю.
— Пошел. Отдал ему записку. Он поговорил с главным редактором, и меня взяли на работу.
— Вы сердитесь, нехорошо. Ведь вы не хотите, чтобы мы поговорили с вашей красоткой Тересой.
— Что вам нужно от Тересы?
— Да ничего, просто так, мелочь. Один знакомый коммунист, которого только недавно выпустили из Равича. Вы не знали? Жаль. А что вы Тересе говорили о Юрысе?
— Ничего.
— Юрысь пригласил вас в ресторан, правда?
— Да, мы, действительно, зашли выпить по рюмке.
— И что он говорил?
— А ничего такого… Что увижу, как работают в газете, что главное — это сенсация, а если она высосана из пальца, то нужно сделать так, чтобы никто не мог проверить.
— А о Вацлаве Яне?
— Он только спросил, откуда я его знаю.
— Будто бы Юрысь не знал! Вы устали?
— Немного.
— Плечо болит?
— Ерунда. Кожу немного содрали.
— Дело в том, что сейчас подходим к самому главному, и нужно говорить правду. Мы людей проверяем и относимся к ним в зависимости от того, как они выполняют свой долг. А долг один: говорить правду. Особенно потому, что мы эту правду знаем; ее нам уже много раз сообщали. У вас с Юрысем был общий письменный стол, не так ли?
— Был.
— И вы знали, что ключ подходит к ящику Юрыся?
— Знал.
— Юрысь, когда писал в редакции, прятал потом бумаги в ящик?
— Прятал.
— Вот именно… В тот день, прежде чем пришел инспектор…
— Я…
— Подождите минутку. Как следует подумайте, чтобы потом не жалеть. Кто вам сказал об убийстве?
— Журналист Видеркевич на лестнице, когда я пришел в редакцию.
— Вот-вот! И вы сразу же открыли ящик Юрыся?
— Нет!
— Что вы так нервничаете? Это еще не преступление.