А дело было простое: они хотели расправиться с Александром. В течение двух лет после майского переворота искали солидный для этого повод. И уж конечно, Комендант ничего не знал, так, по крайней мере, казалось Завише. Бегали, шпионили, следили за каждым шагом Александра, собирали доносы и сплетни. В это дело втянули главных шишек из «двойки»; им нужно было не просто что-то выдумать, а состряпать дело на славу, показательное, чтобы никто не мог придраться. Сначала думали так: бывший галицийский социалист, значит, связь с коммунистами. И еще одно — работая в интендантстве, как раз перед майскими событиями, он, видимо, крал, ведь иностранные фирмы, поставки, известно, как все это происходит… Конечно, это было бы лучше всего. Только ничего не получалось, никакого сенсационного обвинения пришить ему не удалось. И никто, кроме узкого круга посвященных, не знал, в чем причина охоты на Александра. Даже он, Завиша-Поддембский, хотя был близок с Александром и к тому же почти принадлежал к узкому кругу наиболее посвященных людей. (К этому «почти» нужно относиться со всей серьезностью, не исключая того, что более подходящим было бы другое слово, определяющее истинную дистанцию, которая отделяла Завишу от круга наиболее посвященных. При условии, конечно, что «круг наиболее посвященных» является постоянной, а не непрерывно меняющейся величиной, как бы все время находящейся в движении.) Возможно, тут был виноват сам Александр, который, как говорили, в майские дни вел себя довольно двусмысленно, возможно, всплыли какие-то старые легионерские дела, намекали на его связь с Загурским[19], а может, просто его поведение, психофизический облик, как говорил генерал Мох, то особое отличие, выражающееся хотя бы в том, что ни в ресторан, когда надо, он не шел, ни братства, дружбы кадровых офицеров по-настоящему не ценил и всегда совершенно не к месту выставлял свою собственную точку зрения, временами предупреждал. Завишу связывала с ним фронтовая дружба, дружба немного холодноватая, официальная, но все равно обязывающая к порядочности, дружба, предать которую невозможно. Иногда он заставал его у себя дома, когда возвращался вечером, занятого разговором с Басей; Завиша ничего тогда еще не подозревал, только никак не мог взять в толк, о чем такой человек, как Александр, может разговаривать с его женой.
Конечно, Бася была прекрасна: породистые длинные ноги, большие голубые глаза и золотые косы, которые так понравились Завише, когда он увидел ее впервые в полевом госпитале, ее, склонившуюся над его кроватью. «У вас, сестра, прекрасные косы», — сказал он тогда. Но о чем с ней мог говорить Александр! Ему самому трудно было с ним разговаривать. Ну вот хотя бы их разговор о посвященных.
«Это просто, — сказал Александр, — каждая религия стремится приукрасить действительность, переиначить ее, облагородить. Что-то нужно скрыть, что-то мистифицировать, некоторые факты не заметить. Но те, кто хочет править, должны видеть эту, в религиозных целях облагороженную действительность в ее суровом, истинном обличье… У кого на это хватает смелости, тот удостаивается посвящения. Он одновременно верит и знает. Понимаешь? Так жить — это большое искусство».
«Что наша служба имеет общего с религией?» — удивился Завиша, пожимая плечами. Они больше на эту тему не разговаривали, только много позже ротмистру стало казаться, что он начинает понимать то, о чем говорил его приятель. Завиша также не пытался выяснить у Александра, знает ли он настоящую причину травли, которая все больше усиливалась. Может, Александр и узнал, но все время делал вид, что ничего не видит и ничего не замечает.
19