«А кто из вас о Польше?» — спросил Вацлав Ян.
«Да мы все о Польше», — ответил Вехеч.
Это было во время ужина у Барозуба, еще перед смертью Юрыся. Что они тогда ели? Вспомнить бы, как выглядел стол! Блюдо с рыбой, блюдо с салатом, селедка, икра… Нет, икры, кажется, не было. Или была? Ведь он же помнит… Помнит красное лицо Моха, склонившееся над тарелкой… «Один красный мох в лесу…»
Приглашение Барозуба, похоже, удивило всех, но когда они приехали в Константин, то сразу же поняли, что это не Барозуб хотел их видеть, а Вацлав Ян. Зачем? Собрание заговорщиков in spe[20], отстраненных или отстраняемых, но не потерявших надежды? Собрание людей, ведомых самой искренней заботой, беспокойством за судьбы своей родины? Так как будто бы сказал Вацлав Ян, когда подали кофе. Начало? Приглашение к тому, чтобы высказаться? Они поняли, что нужно говорить, и, конечно говорили, ох как же они умеют говорить! Каждого из них Завиша слышал по крайней мере один раз. А что нового они сказали в салоне Барозуба? Завиша не очень-то помнил. Библиотечные шкафы, вроде в стиле ампир — он в стилях не разбирался, — к тому же фон, как бы способствующий беседе, полное, находящееся как раз в центральном шкафу собрание сочинений певца Первой кадровой, с позолоченными корешками, глубокие кожаные кресла, камин, батарея бутылок, маленькие, из тончайшего фарфора кофейные чашечки… Мох сжимает чашку, Барозуб смотрит на него с беспокойством, видно, опасается, что тот сейчас раздавит чашку… Мох говорит, а слова до Завиши как бы не доходят: то есть отдельные слова, конечно, он слышит, а вот общий смысл улетучивается, его не ухватить. Завиша понимает, что красный генерал говорит о себе… Что видел и предугадывал, он — прозорливый, которого недооценивают и отстраняют, ведь первый встречный, сопляк, недоносок, молокосос, может получить корпус… а Мох…
Почему говорят «красный»? — подумал Завиша. Что «красного» он может сказать? Ничего — только о себе да о себе. Революционные мысли? «Я и революция, — смеялся как-то генерал, — нам не по пути, господа».
А ведь он, Мох, объяснял, говорил, но его не хотели слушать. И что? Заигрывание с эндеками, забастовки, безработица, нищета, полное отсутствие идей об укреплении экономики. Мыслящих людей отстранили… немецкая опасность… коррупция… Куда нас ведет «бывший гражданин Смиглый»?..[21] Когда это Мох сказал? Когда они выпивали в «Адрии»? Или в тот раз у Барозуба? Плохо, плохо и еще раз плохо… А звучит как: «Все хорошо, все хорошо». А что же Красный Мох предлагает? Смеху подобно! Разве не хватит того, что он все видит и говорит об этом? Его никогда не желали слушать — и вот результат! Генерал сжимает в руке чашечку, и она сейчас лопнет… Он, Мох, не для того живет на свете, чтобы составлять программы. Ему это ни к чему. Большой, высокий, узколицый, обтянутый жесткой кожей, глубоко посаженные голубые глаза… Он душит в себе все свои обиды и унижения; он потому и «красный», что держит в сердце правду… Что знает, то знает, а пророчествами заниматься не собирается.
Ну, хватит про Моха. Разве этого ожидал Вацлав Ян? А может, он рассчитывал не на генерала, а на других: на Жаклицкого, Вехеча, Барозуба, Пшемека, Крука-Кручинского или даже на него, Завишу?
Эльжбета кладет ему сахар в кофе и осторожно наливает рюмку. По сути дела, приятная женщина и какая тихая! Трудно даже поверить, что она действительно сидит в этом салоне, в глубоком кресле, в тени, под позолоченными книжными корешками…
Теперь они слушают Жаклицкого, Вехеча, Барозуба… Эх, Жаклицкий, браток, посмотри на себя в зеркало, ведь ты же в Бригаде был худой как жердь. «На коне жердь, на жерди сабля…» Кто бы мог тогда подумать, что пройдет несколько лет, и улан станет ведущим военным теоретиком. Правда, теоретиком он стал случайно. Жаклицкий мечтал о большой политической карьере, хотел даже уйти из армии, его тянуло в дипломатию. Беку завидовал; но так случилось, что как-то раз черканул статейку, не очень большую, но довольно недурно написанную. Она называлась «Стратегия независимости». Ее прочитал сам Комендант и сказал: «Так ведь ты же теоретик, Жаклицкий!» Неизвестно, похвала это была или порицание, спросить никто не решился, поэтому Жаклицкого на всякий случай послали в Центр по подготовке пехоты. И он начал писать. Из упрямства. И даже довольно смело. А смело, видимо, потому, что отказался от политической карьеры. Она его уже не интересовала. Он развелся и женился на женщине, которую в Варшаве знали все, потому что у нее был цветочный магазин на Маршалковской и она охотно принимала приглашения на ужин, особенно в «Адрию». Ему не простили этой женитьбы. И не простили также «Стратегии великих и малых». Книга была опубликована уже после смерти Коменданта и наделала много шума. Какая стратегия малых народов, когда мы стремимся к великодержавности! Упрямство Жаклицкого, где-то по-своему и забавное, слишком далеко зашло. В Варшаве одно время популярна была поговорка: «Пугает, как Жаклицкий».