Твое здоровье, полковник! Нет, отставить! Я не решился бы выпить за здоровье Вацлава Яна в грязной кухне, рядом с раковиной, где лежат почти неделю немытые тарелки. Произносить такой тост следовало в совершенно другой обстановке.
Завиша думал о Вацлаве Яне, и, как обычно, когда он это делал, ему казалось, что он стоит перед стеной или перед гладкой поверхностью стекла. Как будто полковника лепили из совсем другого материала, чем Моха, Жаклицкого или Вехеча. Каждого из них Завиша знал с разных сторон. Мох. Разочаровавшийся ипохондрик, немного бабник, ему нравилось слыть человеком, у которого на все есть свое собственное мнение. Храбрый солдат. В нем живет дух противоречия, особенно когда он где-нибудь выступает. Правда, случалось и так, что ему приходилось брать свои слова обратно, а уж если приказывал Комендант… Так что Мох был неоднозначен, как будто не один, а несколько Мохов представали перед ним в различных ситуациях. Да и Вехеч такой же, и он, Завиша. С одной стороны, Вехеч — аферист по части торговли древесиной. Еще есть Вехеч — солдат, Вехеч — общественный деятель, так кто же из них настоящий? Неважно. И один и другой, ни о какой тождественности и речи быть не может.
Совсем другое дело Вацлав Ян! Ведь существует же Вацлав Ян в личной жизни, известно, что есть Эльжбета Веженьская, а до нее были и другие. Но похоже, что никому, не только Завише, не удалось увидеть, даже когда полковник был с Веженьской, такого Вацлава Яна, который чем-то отличался бы, хотя бы в деталях, в выражении лица, который разрешил бы себе более свободный жест, от Вацлава Яна в кабинете, на командном пункте, на трибуне сейма. Навсегда слившийся со своей ролью, со своей функцией, со своей, как думал Завиша, миссией.
Вождь! А нам нужен вождь! Завиша почувствовал, допивая остатки водки, как его переполняет тоска, охватывает нетерпеливое желание без сомнений и колебаний, без надвигающейся со всех сторон пустоты выполнять приказы вождя, зная, что так нужно, что он — это ответ на все вопросы, это спасение, это судьба…
Видимо, Завиша то же самое думал и тогда, у Барозуба, когда, как все, ждал, что скажет Вацлав Ян. «А кто из вас о Польше?» Он-то и должен был им сказать о Польше, ибо судьба страны висит на волоске, растет всеобщее беспокойство, в конце концов он же сам зачем-то вызвал и Вехеча из ППС, и Пшемека из крестьянской партии, и других именно сейчас, после роспуска сейма и сената, после присоединения Заользья, ведь они чувствовали — не знали, а именно чувствовали, — что в тот день, когда была объявлена частичная мобилизация и длинные очереди стояли у сберегательных касс, рушился фундамент, на котором покоился их мир.
Стоявший на краю стола стакан упал на пол, к счастью, в нем осталось только несколько капель водки. Стекло разлетелось по кухне. Завиша ногой запихнул в угол несколько больших осколков. Разве можно требовать от командира, чтобы он обнародовал программу, преждевременно раскрыл свои планы или отдавал приказы, если не пришло время действовать? Так почему же он почувствовал неудовлетворенность, разочарование, когда выходил от Барозуба? Завиша смотрел на профиль Вацлава Яна и на Эльжбету Веженьскую, стоящую несколько в глубине, сзади. И все же полковник был прав: речь идет о вожде. Можно полагаться на него или нет, верить или не верить. Просто быть с Ним — вот что главное, вот — программа. Поэтому он говорил не о Польше, а о себе, и это не должно их разочаровывать. Да и что вообще значит: говорить о Польше? Удовлетворить претензии Вехеча или Пшемека, амбиции Жаклицкого? Заявить о необходимости изменить курс в международных делах? В конце концов ликвидировать все партии и даже группировки, чтобы власть, о чем полковник всегда мечтал, перешла в руки самых лучших, тех, которые наконец-то оздоровят нацию?
Вацлав Ян сказал: «Я вам верю». Это означало: «Я думаю о вас, рассчитываю на вас, вы мне будете нужны». Завиша заметил, что в тот момент, когда полковник это говорил, у Вехеча взгляд был неприязненный, удивленный и даже иронический; впрочем, депутат тут же прикрыл глаза веками. Потом Вацлав Ян вспомнил о завещании. Казалось, что он тоже жалуется, как Жаклицкий, Мох или Кручинский, но к своей отставке или, точнее, к медленному и последовательному своему отстранению он относился как к несправедливости по отношению к Польше, а не как к факту, который касается только лично его, полковника Яна. (Завиша-Поддембский верил в это, ибо чистота Вацлава Яна, его бескорыстие были общеизвестны, зато он никак не мог понять, почему полковник должен был уйти, кто и каким таинственным образом принял это решение.)