И все же он не повернул обратно. У ворот дома номер тридцать два прохаживался шпик. Полковник узнал его сразу, глаз у него был наметанный, а сыщик поднес даже руку к шляпе, но, испугавшись этого жеста, отскочил в темную подворотню и прижался к стене. Вацлав Ян подумал, что завтра Наперала, а следовательно, Щенсный и Бек, а может, даже Рыдз получат рапорт о его визите к Вихуре и будут пытаться выяснить, какие тайные намерения или безумные замыслы привели его туда. Пройдя темным двором, он свернул к правому флигелю. По узкой, крутой, плохо освещенной лестнице полковник поднялся на четвертый этаж. Если шпик стоит в подворотне, то Вихура должен быть дома, подумал он, остановившись перед грязной дверью, на которой не было таблички с фамилией. Вацлав Ян постучал, и раздавшийся звук показался ему таким громким, словно он ударял не согнутым пальцем по дереву, а молотом по металлу. Прошло довольно много времени, прежде чем он услышал знакомый голос Старика:
— Кто?
— Вацлав Ян.
Щелкнул замок, и он увидел лицо Вихуры, серые глаза, усы, закрывающие верхнюю губу, шрам через левую щеку; полковник смотрел на это лицо, думая, что он, Вацлав Ян, тосковал по человеку, который хотя и изменил, но после Зюка был самым близким его другом. Они стояли рядом, как сейчас, у забранного решеткой окна Варшавской цитадели, за минуту до того, как должны были расстаться, но неразлучные перед судьбой; Вацлава Яна высылали первым. «Вот, возьми», — сказал Вихура… И из шва в рукаве куртки вынул золотую десятирублевку. Кого никогда не отправляли в ссылку, не знает, что значили такие деньги.
— Что тебе надо? — спросил Вихура.
— Ты разрешишь войти?
— Входи, если уж пришел.
Комната была большая, с убогой мебелью; собственно говоря, здесь ничего не изменилось с тех пор, как в 1910 году в этой квартире их прятала мать Вихуры. На столе, в старых шкафах, даже на подоконнике лежали книги, а гнутые стулья, которые Вацлав хорошо помнил, по-прежнему стояли у стены.
— Что тебе надо? — повторил Вихура.
— Позволь, я сяду?
Он сел и подумал о том, что здесь, в присутствии Вихуры, как когда-то в присутствии Зюка, не нужны никакие позы и просто смешным кажется то, правильно ли падает свет, освещая…
— Поговорить, — сказал Вацлав Ян.
— Ты и я? О чем мы с тобой можем говорить?
Вот именно: о чем? Лучше всего вспомнить прошлое: хотя бы май 1926 года, когда Вихура, уже будучи отщепенцем, призывал к забастовке в поддержку Коменданта. Поддержал бы он сейчас Вацлава Яна? Нет, Вацлав сюда пришел не за этим, не для того, чтобы получить ответ на интересующий его вопрос, но и за этим тоже; будто надеялся сломать разделяющую их стену или хотя бы найти одно-единственное слово, понятное обоим.
Вихура набивал трубку, уминая табак большим костлявым пальцем. Вацлав Ян помнил этот жест и знал также, что Вихура сломает две спички, прежде чем закурит трубку, и только потом начнет говорить.
— Ну что, припекло тебя? — сказал Вихура. — Кризис? — И, не ожидая ответа, продолжал: — Поэтому ты сюда и пришел. Сентиментальность? Одиночество? — Он попыхивал трубкой. — Личное поражение и политическое банкротство ведут к неустойчивости психического равновесия? Возможно… Попытка пересмотреть взгляды? Вряд ли, — рассуждал Вихура. Такая уж у него была привычка, он сам задавал вопросы и сам на них отвечал. — Пожалуй, единственное — пустота, — продолжал он. — Пустота, — повторил, внимательно вглядываясь в лицо Вацлава Яна. — Этого следовало ожидать. Острее все видишь, когда у тебя отбирают власть. Один шаг назад, а следующий уже невозможен. Интересно, что же ты от меня ждешь? — Он снова взял спички. — Честное слово, интересно. Подтверждения? Возражений? Иллюзии… Я никогда не мог тебе помочь и сейчас не помогу тоже…
— Я не жду… — буркнул Вацлав Ян. — Помнишь, как под Отвоцком мы читали «Розу»?
— Ах, повспоминать! Теперь понимаю: тебе хочется чуда. Я ничего, Вацлав, не помню, а если что и помню, то совсем иначе, чем ты. У нас было общее прошлое, но ты от него отрекся. И потерял его. Ибо можно лишиться права ссылаться на прошлое, или еще иначе: каждая ссылка на него будет только обманом. Этот обман вам помог; даже я дал себя обмануть. Но теперь — все. У нас нет общей истории: есть две разные истории. У нас нет ничего общего.
— Ты с такой легкостью об этом говоришь? Неужели ничего общего?
— Нет, — повторил Вихура. — Я участвовал в демонстрациях, в которые ты приказывал стрелять.