И он достал из пакета бутылку водки, колбасу, батон, огурцы, помидоры.
— Ой, Миша, а Серёже ведь завтра на работу, — испугалась мама.
— По маленькой, — сказал Мишка, не сводя с меня тяжёлого взгляда.
Мама посмотрела на меня встревоженно.
— Серёж…
— Всё нормально, мам, — заверил я. — Я знаю, что мне завтра на работу. Мы с Мишкой немножко посидим, ты не волнуйся.
Кое-как мне удалось успокоить её и спровадить из кухни, а Мишка тем временем уже налил водку в чашки, которые мама поставила на стол, думая, что мы будем пить чай. Я нарезал батон, помидоры и колбасу. С минуту мы молчали: я не знал, что сказать, а Мишка молчал по каким-то ему одному известным причинам. Он молча взял чашку и молча выпил, поставил на стол, занюхал долькой помидора, а потом и зажевал её. Получилось как-то нелепо: я не успел за ним, не было сказано ни тоста, ни вообще каких-либо слов наподобие тоста. Взяв свою чашку, я нерешительно поднёс её к губам.
— Я только одну, Миша, — сказал я.
Он ничего не сказал, взял себе колбасу, положил на ломтик батона и откусил. Я выпил, закусил батоном с колбасой и сказал:
— Миш, ты не обижайся, но я больше не буду. Мне завтра к детям идти.
Мишка смотрел на меня жутковатым, немигающим взглядом, теребя свежевыбритый подбородок. Звенящее, натянутое молчание длилось минуты две, а потом он наконец сказал, тщательно выговаривая слова и делая паузы между предложениями:
— Да, я стрелял в людей. Не просто стрелял. Я их убивал. А знаешь, почему? Чтобы они не пришли и не убили тебя.
Что я мог сказать?
— Миш, извини. Я разговаривал с тобой резковато, но ты понимаешь, почему.
— Ладно, — сказал Мишка. — Проехали.
Он снова налил себе и хотел налить мне, но я прикрыл чашку ладонью. Он пронзил меня острым, как штык, взглядом.
— Обижаешь, Серый.
— Я же сказал тебе, Мишка, мне завтра к детям идти. Нельзя, чтобы учитель был с похмелья.
Он поставил бутылку и выпил сам.
— Значит, не уважаешь.
— Миша, перестань… Я тебя уважаю, но пить мне нельзя. Тебе никуда завтра идти не нужно, а мне нужно.
Мишка помолчал, глядя на бутылку.
— Да, мне никуда идти не нужно. Уже не нужно… — Он взял ещё один кружок помидора, сунул в рот, прожевал. — Ну, давай… Рассказывай, как живётся, работается.
Я пожал плечами.
— Как работается, ты сегодня видел.
— Один пашешь?
— Да, как видишь.
— Ты просто герой, Серый. Или ненормальный. А может, и то, и другое. Как же тебя угораздило в учителя сунуться? Адская работёнка, особенно в нашей школе.
Я ответил сдержанно:
— Ну, кто-то же должен её делать.
— Ну, а на личном фронте? — спросил он.
Я только развёл руками, и он усмехнулся.
— Понятно всё с тобой, герой-трудоголик. Смотри только, не заболей на почве героизма.
Он достал пачку сигарет, закурил. Случайно взглянув ему в глаза, я вздрогнул: из них на меня глянула холодная пустота. "Что же с тобой стало, Мишка", — с болью подумал я. Меня пугало даже не его изуродованное лицо, а этот его взгляд — холодный и пустой, застывший, мёртвый. Он оставался таким, даже когда Мишка улыбался. Заметив, что я смотрю на него, он опять усмехнулся — одними губами, а его глаза в этом не участвовали.
— Что, любуешься, какой я стал красивый?
Я малодушно опустил взгляд.
— Извини, Миш, я…
Он протянул руку и повернул моё лицо к себе, грубовато взяв меня за подбородок шершавыми и жёсткими, как наждак, пальцами.
— Посмотри на меня, — приказал он хрипло, заглядывая мне в глаза. — Не отводи взгляд!..
Я снова посмотрел на него, и он кивнул, провёл пальцами по моей щеке.
— Вот так. И никак иначе. Смотри на меня прямо, когда говоришь со мной.
Он был прав, и я понял это; и он увидел, что я это понял, и улыбнулся. Затушив сигарету в блюдце, он снова налил себе, после чего горлышко бутылки зависло над моей чашкой, а Мишка посмотрел на меня с вызовом: "Не уважаешь?" Я не стал протестовать, и он налил мне. Мы выпили молча, не чокаясь, без тоста. Потом Мишка положил на стол свою руку рядом с моей и рассматривал их секунд десять.
— Сразу видно — интеллигенция, — сказал он о моей руке. — Вон, какие пальчики нежные.
Мишкина рука была крепкая, грубоватая, с тупыми шершавыми пальцами. Она легла на мою и сжала её до боли — железной, беспощадной хваткой, словно стремясь раздавить, сломать все кости. Я невольно поморщился, а Мишка хохотнул.
— Что, больно? То-то же… А ну! — И он, закатав рукав, поставил руку на стол локтем и раскрыл ладонь. — Давай померимся силёнками.