Саночкин недоуменно посмотрел на меня, потом на Антона. Антон закричал:
— Как же не было? Я сам видел! Здоровенный нож, широкий такой!
Саночкин перевёл взгляд на меня. Я покачал головой. Антон не унимался:
— Он должен быть где-то здесь! Наверно, он в песке затерялся!
И он забегал по пляжу, вороша ногами песок. Он искал нож, а нож лежал у меня в кармане.
— Дак был дож или дет? — спросил участковый сердито и гнусаво.
Мы с Антоном сказали одновременно:
— Был.
— Не было.
Вероятно, у Саночкина опять засвербело в носу, потому что он напряжённо замер, его глаза сузились, а ноздри, докрасна натёртые постоянным прикладыванием платочка, вздрогнули. Пару секунд он смотрел отсутствующим взглядом вдаль, подрагивая веками и ноздрями, но чихнуть опять не получилось, и он обмяк. Мишку поставили лицом к машине, широко разбросали ему ноги в стороны, и участковый нехотя обыскал его. Ножа, естественно, не нашли, и Саночкин махнул рукой.
— Де пойбёшь вас ди хреда! Был, де было… — прогнусавил он. Всем своим усталым и больным видом он как бы говорил: "И из-за такой ерунды вы меня вызвали! Лежал бы сейчас дома и лечился".
Но Мишку заковали в наручники — на всякий случай. Посмотрев на свои скованные руки, он устремил на меня непонимающий взгляд, как бы спрашивая: "Как ты мог так обойтись со мной?.. За что?" Мне стало дурно, и я малодушно отвернулся.
— Здачит, вы удверждаете, что при дападедии дожа де использовалось? — спросил участковый.
Хотя я отчего-то усомнился в грамматической правильности его вопроса, но ответил аналогичной конструкцией:
— Нет, не использовалось.
— Ду, так и запишем, — пробурчал Саночкин. У него получилось как-то "запишеб".
Я сказал ему:
— Как же вас угораздило так простудиться? Вам бы дома отлежаться, полечиться надо.
Он посмотрел на меня, взглядом поблагодарив меня за сочувствие, и ответил, махнув рукой:
— Рад бы, да работать дадо. — И спросил: — Вы-то как, Сергей Владибирович? Дорбальдо?
— Всё в порядке, — сказал я. — Никто не пострадал.
— Ду, слава Богу. Тогда бы поехали.
Но едва он открыл дверцу машины и занёс ногу на подножку, как что-то заставило его замереть и откинуться назад с закатившимися глазами и раскрытым ртом, и его лицо приняло выражение нечеловеческого страдания.
— А… а… — ловил он ртом воздух.
Напарник спросил его:
— Иваныч, ты чё?
Кому-то грозя указательным пальцем и набирая в грудь воздух, участковый слабым голосом продолжал:
— А… а… а-ап…
И его долгие мучения наконец разрешились: он смачно и с треском чихнул, тряхнув головой и дёрнувшись всем телом.
— А-а-апчьчьчь!! Ох… — Он посмотрел на меня и хотел что-то сказать, но зажмурился и опять чихнул: — А-а-а-апчьчь-аа!!
Он повернулся к своему напарнику, но вместо слов снова чихнул. Чихнул он и Антону, и ещё раз мне. Если до этого он мучился бесплодными позывами к чиханью, то теперь его было невозможно остановить, и он чихал, как из пулемёта, а мы все повторяли:
— Будьте здоровы! Будьте здоровы ещё раз!
— Спасибо, — простонал несчастный Саночкин. — Ду, всё, прорвало…
После этого, с трубным звуком высморкавшись в свой грязный платочек и прикрыв тяжёлыми лиловыми веками замутнённые глаза, он залез в машину, кашляя в кулак. Антон бросился ко мне и схватил меня за воротник пальто.
— Сергей Владимирович! Да как вы…
Не договорив, он застонал, отпустил мой воротник и отбежал к воде, пнул песок. В машине послышалось ещё одно яростное и трескучее "Апчьчь!" Саночкина, а потом она увезла Мишку. Костёр потух и исходил последними струйками горького дыма; Антон ходил туда-сюда вдоль берега и всё никак не мог успокоиться. Потом он подошёл, остановился передо мной и спросил тихо:
— Сергей Владимирович, где нож?
Я достал нож из кармана и показал ему, потом снова убрал.
— Я не понимаю, зачем, — сказал Антон, качая головой.
— Когда-нибудь поймёшь, — ответил я.
X
В декабре я навещал Мишку в психиатрической лечебнице, но врач сказал мне, что он не хочет никого видеть, и мне пришлось уехать ни с чем. Под Новый год Мишка выписался и приехал домой. О том, что он вернулся, мне сообщила его мама по телефону, и я поспешил к Ларионовым.
Я примчался сразу, как только она позвонила. Был уже вечер, стемнело, а я не разбирал дороги, поэтому один раз глубоко провалился ногой в сугроб и два раза чуть не упал, поскользнувшись. Дверь мне открыл Мишкин отец.
— Проходи, Сергей, — сказал он кратко. — Миша на кухне.
Мишка ел — вернее, уплетал за обе щеки картофельные пирожки с молоком. Глядя на то, как жадно он ел, я вдруг почувствовал, что к горлу моему подступил огромный болезненный ком, который невозможно было сглотнуть. Казалось, Мишка не обратил на моё появление никакого внимания; я присел к столу и попытался поймать его взгляд, но взгляд его прятался от меня под опущенными ресницами: Мишка упорно смотрел в одну точку где-то на столе, в одном из квадратов клетчатой клеёнки. Его волосы отросли коротким ёжиком, и меня поразило, как много в них было самой настоящей седины — по всей голове, но особенно густо она серебрилась на висках. На его подбородке виднелась щетина. Мишкина мама, подойдя к нему, склонилась к его плечу и сказала ласково: