Шанц терпеливо слушал оратора. Он сидел рядом с Пульмейером и смотрел на присутствующих. В третьей роте насчитывалось всего двенадцать членов партии. Вопросов ни у кого не возникло, и старший лейтенант Фрейер хотел уже закрыть заседание. Как вдруг Шанц попросил слова и обратился к солдатам и унтер-офицерам:
— Ну, товарищи, вы все внимательно выслушали, кое-что записали, а теперь скажите, что вы будете делать со своими записями, прибыв в подразделения?
Солдаты и унтер-офицеры посмотрели на свои заметки, затем переглянулись, однако никто не ответил на вопрос полковника.
— Ну, давайте, говорите! — потребовал Шанц. — Мы здесь в своем кругу.
Айснер оперся на локти и так налег грудью на край стола, что его спина выгнулась.
— На это трудно ответить, товарищ полковник, — проговорил он. — Если я расскажу все так, как только что услышал… Надо бы как-то попроще… Но сначала нужно все осмыслить самому… — Айснер пожал плечами и оттолкнулся руками от стола.
Остальные, в том числе и командиры взводов, поддержали его. Шанц предложил, чтобы товарищи из инспекторской группы пришли вечером в казарму и вместе с членами партии откровенно побеседовали с солдатами. Партийная группа приняла это предложение.
Пульмейер пошел с подполковником в отделение Айснера. Ефрейтор представил инспектирующего и дал ему слово. Когда подполковник сказал, что пришел для того, чтобы откровенно побеседовать с ними, все прислушались. Даже Фихтнер и тот подошел к столу.
— Откровенно побеседовать… — начал первым Литош. — Звучит неплохо. Но чтобы вот так, сразу, товарищ подполковник… Мы ведь впервые вас видим. Почему вы заинтересовались именно нами? Не знаю… Кто вот так, с первого раза раскроет перед вами душу?..
Все негромко засмеялись. Потом и другие высказывались, но за Литошем все-таки осталось первое слово. Айснер и Пульмейер только временами вмешивались в беседу. Говорил большей частью сам подполковник, говорил взволнованно, пытаясь с помощью обобщений объяснить взаимосвязь событий, происходящих в мире, и конкретных задач армии, ссылаясь при этом на ряд руководящих документов и официальных правительственных заявлений. Он старался быть убедительным, но каждый раз терял почву под ногами, как только Литош или кто-то другой из солдат противопоставлял сказанному им вопросы из повседневной жизни: об отпусках, о политическом воспитании, о политзанятиях, на которых нужно отвечать на поставленные вопросы, а если, чего доброго, сам задашь вопрос, то тебе обычно говорят, что это не относится к изучаемой теме. Были затронуты даже такие малоприятные явления, все еще встречающиеся в повседневной жизни, как небольшие злоупотребления и крупные растраты. Затем начали спорить друг с другом, так как Айснер, работая на сталелитейном заводе в Бранденбурге, знал то, что не было известно Литошу, жившему в Берлине. И все-таки эта беседа в казарме оказалась полезной, особенно для подполковника, которому солдаты дали ясно понять, что они подразумевают под словами «откровенный разговор».
Через два дня, когда подводились итоги проверки в целом, инспектора, командиры подразделений и их заместители по политчасти собрались в кабинете партполитработы. Подполковник подвел итоги проверки. Одно он хвалил, другое порицал, на третье указывал, о четвертом спрашивал, отвечал на вопросы на одном дыхании, искусно играя словами. Пульмейер внимательно слушал офицера. По когда тот сел, у майора снова возникло ощущение, что докладчик закончил свое выступление слишком рано, не сказал самого важного. Видимо, и другие офицеры думали так же, потому что все уставились в свои блокноты и молчали.
Тогда поднялся Шанц, поднялся тяжело, словно нехотя. Он поставил кулаки на красное сукно стола и обвел офицеров взглядом. Когда Шанц так вставал, чтобы выступить перед людьми, то обычно на его лице сразу же появлялась добродушная улыбка. Пульмейер достаточно хорошо знал его, чтобы понять, что полковник нашел цель, по которой он сейчас точно и безжалостно будет «палить» своими замечаниями. Поскольку никто не догадывался, на кого или на что он нацелился, в комнате стало особенно тихо.
— Мы слишком много говорим вообще, — негромко начал полковник в установившейся тишине. — Если бы коммунистическое общество создавалось только с помощью речей, оно давно было бы построено. В последние дни все офицеры-инспектора и офицеры полка много говорили о социалистических отношениях в нашей армии. Однажды я подсчитал, сколько раз произносилось выражение «личность солдата социалистической страны»: пятьдесят один раз только после обеда. Причем ни одного солдата там не было. Просто мы слишком много говорим о том, что нам надо делать. Здесь, в полку, я, например, за один день уже три раза слышал пространные ссылки на последнюю речь товарища Хонеккера. Один раз это сделал партийный секретарь, один раз — заместитель командира полка по политчасти и один раз — начальник инспекторской группы. Совещание заняло в общей сложности около шести часов. Трое выступающих говорили почти об одном и том же, повторяя друг друга, и трижды за стол садились, за немногими исключениями, одни и те же офицеры. Должен вам откровенно признаться, что, к сожалению, у вас в полку слишком много времени тратится впустую. — Шанц сделал паузу и, вытащив из папки пачку бумаг, положил ее перед собой на стол. — И на бумаге мы пишем слишком много, — сказал он и хлопнул рукой по этой пачке. — Вот тут сплошные указания, сообщения и требования представить всевозможные доклады, подвести итоги работы штабов от полка до дивизии. Если так будет продолжаться, то нам придется экономить на тиражах наших центральных газет. — Он еще раз хлопнул рукой по пачке бумаг. — Понятно я говорю? Прежде чем что-то сказать или написать, следует спросить самого себя: нужно ли это кому-нибудь? А нужно это прежде всего самим ораторам, так как это, по их мнению, повышает их авторитет в глазах того или иного начальника. Одну из причин нашего многословия я вижу в том, что кое-кто имеет довольно поверхностное представление о солдатах и слишком мало учитывает то, что занимает их мысли и чувства. Чем дальше от полка… — Тут Шанц вскинул вверх обе руки и снова опустил их на стол.