— Мы… Я молодая. Сиэнде тоже. Мы можем рожать детей. Они будут Юными. Потом мы постареем. Мы будем собирать урожай и жить, жить, жить, пока не станем бесполезны. Вот тогда нас скормят земле, да. И земля будет давать воду, вино, хлеб, всякую еду, и одежду, и оружие, и вообще все, и все мы это соберем в Садах. И воспоем земле, и восславим Новый мир, — нараспев сказала она и подавилась словами. — А из города никто уйти не может, да. Мы славим Новый мир каждое утро и вечер, и кормим землю бесполезными, а раз в месяц — по жребию. А у меня двоих детей взяли в Юные. И скоро меня должны были спарить с Юным, и я умерла бы в родах. И Сиэнде скоро забрали бы спариваться. Да.
Иште больше не говорила. В подземном зале воцарилась почти полная тишина, нарушаемая лишь журчанием воды и затаенным дыханием людей.
— Скажи мне, — наконец, заговорил Деанта. — Есть ли в городе те, кто еще ждет короля? Кто верит в… исправление?
Иште ответила не сразу.
— Все боятся. Но ведь нужна же надежда! — почти крикнула она. — Многие придут к тебе, если ты… объявишься.
Деанта кивнул.
— Девушка, я клянусь — я встану на Камень.
Майвэ смотрела на него, и в ее сердце загоралась странная гордость. Это юноша странным образом стал дорог ей как брат, тот, что ушел за белой ланью. Она улыбалась.
— Тогда нам надо найти способ тайком пробраться к Камню, — сказал Эренна из дружины Маллена.
— Нет, — решительно ответил Деанта. Он сжал губы, глядя куда-то в темноту. Снова желваки плясали на его скулах. — Я должен явиться туда открыто, громко, чтобы все знали. Чтобы те, кто боится, но еще верит, получили надежду. Если я встану на Камень тайком, в чем мой смысл в этом мире? Если все изменится, но никто не будет знать, почему, то никто даже не поймет, что именно случилось. И они будут продолжать бояться и подчиняться. — Он помолчал. — А если Камень крикнет подло мной, но ничего не изменится, то… то я уведу тех, кто захочет пойти со мной. На юг, в Холмы, куда угодно… Но я обязан явить себя, громко. Это мой город. Это мой народ. Короли не прячутся.
— Тебя убьют, — просто и свинцово ответил Хелья Ночной.
— Мы пойдем с ним, — сказала Майвэ, обмирая от страха и в то же время ощущая какой-то радостный трепет правильности своего выбора. — Магов же нет в городе? Бардов?
Иште покачала головой.
— Вырезали давно, как и выродков. Почему-то боговниматели и Юные их не переносят.
— Ну вот. А мы есть.
Деанта не стал спорить. В нем снова горел гнев решимости.
— Науринья, прошу, скажи мне, почему ты сказал, что он пуст? — он кивнул на Юного.
— Потому, что в нем нет ничего. Нет своей воли. Может, там, наверху в нем что-то и было, но здесь сила моего господина. Все, что в нем было, изгнано.
— Скажи мне, почтенный маг, а могу ли я вложить ему в голову мою волю?
Науринья скривился.
— Это нехорошее дело. Но такое возможно.
— Науринья! — воскликнула Майвэ.
— Прости, госпожа, но это необходимо. Мне уже все равно, я не вернусь, и это я сделаю. — Он посмотрел на Деанту. — Что ты хочешь, чтобы он сделал?
СТОЛИЦА
Рассвет был блеклым, как все рассветы теперь. Как блеклы были и дни. Возможно, такими и должны быть дни нового мира. Хорошо это или плохо? Для детей нового мира это должно быть хорошо.
"А мы? Мы люди старого мира. Как бы нам ни хотелось, мы должны уйти. Нам придется уйти. Пища и вода нового мира не для нас, и это не трагедия, это закон. Новое приходит, старое умирает".
Айрим повернулся к спящей принцессе. Щемящая нежность, та самая, что поразила его при первой их встрече, когда он приехал в Столицу совсем юным архивариусом даррамского Дома бардов, снова нахлынула на него.
Тогда она была такой красивой, такой испуганной. Несправедливость. Вот как все это называлось. Несправедливо было то, как отец раз за разом ломал ее жизнь. А ведь он был королем, держателем земли.
С ней опасались разговаривать, потому что за ней уже была недобрая слава. "Если мужчина молод, ему лучше не приближаться к принцессе. Она — смерть".
Одинокая среди толпы. Несчастная, сломленная. Она так жадно смотрела на детей — а у нее никогда не будет детей. Она сама боялась мужчин — боялась, что снова принесет смерть.
Несправедливость.
Тогда он, юнец из свиты Блюстителя Востока, чувствовал себя вторым Ала Алариньей. Он осмелился подойти к ней.
На них никто не смотрел, и она была одна. Кругом шумел пир, крутились акробаты и жонглеры, звучал смех, а она сидела в золотом платье почти рядом с отцом и братом, и вокруг нее была пустота, в которой глохли звуки и тускнел свет. И он вошел в круг этой пустоты и сказал — позвольте мне, госпожа, прислуживать вам на этом пиру.