- Ну как я без тебя, а? Хоть нового китовраса заводи, ей-ей.
- Проживешь как-нибудь, - сказал Фёдор ржанием. Сикомор покачал головой, вздохнул и вдруг прижался к конской голове лбом.
- Эх, Федька, Федька, - прошептал он. - Привык я к тебе, к дураку... Ну всё, бывай, брат. Бывай.
Отстранившись, он быстрым шагом вышел из конюшни. Фёдор тряхнул гривой и стал щипать из яслей сено. "Скорей бы", - думал он. В ближнем стойле заворочались.
- Ишь, разобрало его, - заметил Македон. Фёдор не ответил - был занят, жевал.
- Слышь, паря, - снова начал Македон, - а ты чего на воле делать будешь? Опять за лихое дело возьмешься? Я б на твоем месте домишки выставлял. Карманы в одиночку щипать - мазы нет. А вот домишко богатый обработать по-тихому - самое то. Я-то знаю, я видел...
У Македона была непростая судьба: в малолетстве увели конокрады, затем долго ходил под каким-то разбойником, потом разбойника застрелили, а Македона реквизировали в пользу полицейского участка. Таскать бы ему до конца дней повозку с решетками на окнах, да приметил на улице Сикомор крепкого буланого жеребца - и выкупил. Такой уж был Македон из себя видный, да с норовом.
- Не, дядя Македон, - махнул хвостом Фёдор, - хватит с меня. Завязал.
- Завяза-ал! - ржанул Македон. - Ну, оно конечно. Ты ж у нас итак не пропадешь. Ремеслам обучен. Как откинешься - пойдешь на завод гроши заколачивать... Ага?
- Может, и пойду, - мрачно сказал Фёдор.
- Подымешься, мастером станешь, - издевался Македон, - забуреешь, дом купишь с огородом. Лошадь заведешь. Во! А может, и меня у Сикомора перекупишь? Хо-о-о-о!
- Чего зубы скалишь? - всхрапнул Фёдор. - Отзынь, дядя Македон.
- Овёс, - вздохнув, гулко сказал Адмирал в своем деннике.
- Цыц! - велел ему Македон. - Говорить мешаешь... А ты, паря, подумай. Я ж дело советую.
- Ты-то дело знаешь, - огрызнулся Фёдор. - Тебе сколь годков? Семнадцатый минул? Стало быть, ума палата. Почитай, старик. Скоро на живодерню свезут...
- Да ты чё буровишь-то! - возмутился Македон. - Ты на кого, падаль, кашляешь! Да я тебя...
Он принялся с треском лягаться, одновременно силясь просунуть морду сквозь решетку между денниками - хотел укусить Фёдора.
- Еще тебя переживу, гнида! - визжал он. - Еще на могилку пастись к тебе приду! Китоврас позорный!
- Овёс, - слышался невозмутимый голос Адмирала.
- А ну тихо! - это пришел Аввакум. Шаркая пегими сапогами, двинулся вдоль конюшни. Остановился у денника Македона, не спеша размотал висевший на плече кнут и оглушительно щелкнул. Македон шарахнулся в угол.
- От я вам! - безадресно погрозил кнутовищем Аввакум и, харкнув под ноги, удалился. Какое-то время было тихо. Потом Адмирал несмело спросил:
- Овёс?..
- Овёс, брат, овёс, - хмуро ответил Македон. - Нам с тобой один этот овёс и жрать до самой смерти. Не то что некоторым.
Все замолчали. В конюшне было жарко, пахло люцерновым сеном, с улицы почирикивали воробьи. Македон с хлопаньем тряс гривой, переживал обиду. "Некрасиво как-то вышло, - подумал Фёдор. - Последний день видимся, а я нагрубил. Да и он хорош. А, пёс с ними со всеми..." Он снова незаметно впал в сонное оцепенение и увидел себя в прошлом, еще человеком. Вот он идет по ярмарке, ведет под руку Ульяну. Наяву китоврасы различают меньше цветов, чем люди, но сны видят яркие, человеческие. Фёдору снится: на Ульяне сапожки лаковые, красные, сарафан расшит пурпурными цветами, в косе малиновый бант. Фёдор шепчет: пойдем, Улька, за шатры целоваться. А потом чего? спрашивает девчонка весело. А потом видно будет, таинственно отвечает Фёдор. Ульяна смеется: если что, замуж позовешь? А то как же, скалится Фёдор, замуж-то я всех девок беру, кого целовал... Ульяна смеется пуще. Да кому ты нужен, Федя - идти за тебя. На что горазд, кроме разговоров? Ничего же не можешь. Ни кола, ни двора, ни ремесла, из богатства - одни глаза васильковые. А ну! прикрикивает Фёдор на глупую девку, разворачивает к себе рывком и, пригнув голову, почти насильно целует. Ульяна все хихикает, губы её - твердые и шершавые, точно у деревянной куклы. Он тянет руки, хочет взять её за бока, чтоб убедиться - перед ним не кукла, а живая девушка, но внезапно оказывается, что рук у него нет, а есть передние ноги...
Фёдор очнулся и обнаружил, что во сне вцепился зубами в решетку яслей. Вот ведь напасть, снова привиделась ярмарка проклятая. Как раз в тот день он и пошел шарить по карманам: хотел покрасоваться перед дурой-Ульянкой нежданными большими деньгами. Гляди, мол, каков я добытчик. Покрасовался, чего уж.
- Овёс, - пробубнил Адмирал сквозь дрёму.
В конюшенное окно лился дневной свет, побледневший, утративший знойную силу. Фёдор выпустил изо рта обмусоленную решетку, встряхнулся и твердо решил не спать, чтобы не пропустить момент обратного превращения. Он не спал изо всех сил, мерно бил копытом, считал мух под потолком. Глаза слипались, голова кружилась и болела. Все сильней болела. Фёдор хотел почесать макушку о стену, но шея почему-то отказалась сгибаться, будто в ней срослись все кости. "Захворал, - с ужасом подумал Фёдор. - Такой день, и захворал. А ну как помру?!" Заломило ноги, да так, что подкосились. Он упал, сильно ударился грудью о засыпанный сеном пол. Спину пробило судорогой вдоль хребта. Фёдор скосил глаза и увидел, как укорачиваются ноги, режутся из копыт пальцы, еще по-звериному мохнатые, еще с огромными черными роговыми ногтями, но - пальцы. "Превращаюсь, - сообразил он, - батюшки, худо-то как. Вот отчего тогда волшебник усыплял". Морду корежило, длинные конские челюсти с хрустом сжимались, плющились, череп трещал, съеживаясь до человеческого размера. Фёдор не вытерпел, завопил - крик рванулся из человеческого уже горла: "Па-и! Па-и-те!" Никак не вспоминалось забытое слово. Заржали рядом лошади. Кто-то, шлепая босиком, вбежал в конюшню. Послышались голоса. "Спа-ите", - провыл Фёдор. Все кругом заиграло яркими, забытыми красками, глаза полезли из орбит, съезжая к носу: возвращалось людское зрение. Подбежал телесно-розовый, в синих штанах и алой рубахе, Аввакум. Шатнулся, увидев существо на полу денника, начал креститься, не довел руку, глядя с ужасом. "Спасите", - сумел, наконец, выговорить Фёдор и сомлел.
Очнулся он на закате.
Разлепив веки, со стоном задышал. Приподнял голову, оглядел себя - длинные, худые руки, босые ноги в запекшейся грязи. Потрогал лицо, нащупал нос картошкой, дернул за нечесаные вихры. Пересилив муторное головокружение, сел. На нем были драные портки с бечевкой вместо пояса и драный же зипун - судя по запаху, тот самый, в котором Аввакум обычно чистил конюшню. Над головой шелестел пальчатыми листьями клён с беленым комлем. Фёдор узнал этот клён: дерево росло на задах Сикоморовой усадьбы, за забором, где начиналась полоска ничейной земли. Должно быть, его вынесли сюда, бесчувственного, да так и оставили лежать в теньке. Земля была ничейной, и Фёдор теперь тоже был ничейным. Возвращаться в усадьбу не стоило, Сикомору он больше был не нужен. В самом деле, ни под седлом ходить, ни на камнях гадать теперь не судьба. Стало быть, надо искать занятие по силам.