Как я заснула в ту ночь — не знаю. В отведенной мне комнате стоял рояль с открытой крышкой. По стенам висели зеркала в богатых рамах. Некоторые очень дорогие. Китайское резное бюро, картины, мебель, обитая узорной тканью. Комната походила на чердак нежилого дворца и считалась, как я позднее узнала, гостиной.
Покрытая черной накидкой турецкая тахта, на которой я должна была спать, возвышалась посреди комнаты, между двух рядов ободранных кресел, словно катафалк, окруженный скорбными фигурами. В огромной люстре под потолком не было лампочек, и на рояль поставили свечу.
На прощанье Ангустиас перекрестила мне лоб, а бабушка ласково обняла. Я почувствовала, как бьется, словно зверек, ее сердце.
— Если ты проснешься и тебе станет страшно, доченька, позови меня, — тонким дрожащим голосом сказала она. И таинственно прошептала мне на ухо: — Я никогда не сплю, доченька. Всегда что-нибудь делаю по дому. Никогда, никогда не сплю.
Они наконец ушли, оставив меня одну в забитой мебелью комнате, среди колышущихся теней, которым пламя свечи дарило подспудную жизнь. Смрад, стоявший во всей квартире, в этой комнате так и бил в нос. Пахло кошками. Задыхаясь, не без риска сломать себе шею, я, как на горную вершину, вскарабкалась на спинку кресла: за пыльными бархатными занавесями виднелась дверь, и мне хотелось ее отворить. Но это мне удалось, лишь насколько позволяла мебель. Я увидела, что комната выходит на одну из открытых галерей, благодаря которым так светло в барселонских квартирах. Вверху, в мягкой мгле, дрожали три звезды, и при виде их мне вдруг захотелось плакать, будто я неожиданно встретилась со старыми друзьями.
Вместе с трепетным светом звезд на меня нахлынули воспоминания о том, как я ехала по Барселоне, переполненная мечтами, надеждами и иллюзиями, и вдруг оказалась среди этих безумных людей и странных вещей. Мне страшно было лечь в постель, похожую на гроб. Помню, что, когда я задула свечу, меня всю трясло от необъяснимого ужаса.
На рассвете сбившиеся простыни сползли на пол. Я замерзла и натянула их на себя.
Пошли первые трамваи, и звонки, приглушенные стенами и запертыми дверьми, долетели до моих ушей, как и в то лето, когда семилетней девочкой я в последний раз приезжала к дедушке с бабушкой. И тотчас же всплыл образ, зыбкий, но сочный и свежий, словно навеянный запахом недавно сорванного плода, образ того, что было в моей памяти Барселоной: утро, грохочут первые трамваи, и тетя Ангустиас проходит мимо постели к балкону опустить жалюзи, — сквозь них просачивается слишком много света; или ночь — жара не дает мне спать, шум плывет в гору по улице Арибау, через открытый балкон ветерок доносит снизу запах платанов, зеленых и пыльных. Политые водой тротуары и множество людей, пьющих в кафе прохладительные напитки, — это тоже Барселона. Все остальное — ярко освещенные магазины, машины, шум и звон, все, вплоть до вчерашней поездки с вокзала, которая тоже что-то прибавила к моему ощущению этого города, — все это было чужое, ненастоящее; оно было сооружено искусственно, чересчур тщательно отделано и потому потеряло изначальную свежесть.
Не открывая глаз, я снова почувствовала, как меня заливает горячая волна счастья: я в Барселоне. Слишком долго мечтала я об этом, и первый городской шум, внятно сказавший мне, что мой приезд в Барселону такая же подлинная реальность, как мое тело, как колючее прикосновение грубой накидки к моей щеке, не мог не показаться мне чудом. «Должно быть, мне приснился ночью дурной сон», — думала я, радуясь своему пробуждению.
— Открыв глаза, я увидела, что на меня смотрит бабушка. Но не вчерашняя старушка, маленькая, иссохшая, а молодая женщина с продолговатым лицом под тюлевой вуалеткой, спускающейся со шляпы, какие носили в прошлом веке. Женщина нежно улыбалась, и голубой шелк ее платья мягко переливался. Рядом с ней, немного в тени, — мой дедушка, очень красивый, голубоглазый, с прямыми бровями и густой каштановой бородой.
Я не видела ни бабушки, ни дедушки в ту пору их жизни, и мне захотелось узнать имя художника, подписавшего портреты. Такими они были, когда полвека назад приехали в Барселону. Существовал длинный и запутанный рассказ об их любви — я уж толком не помнила его, — кажется, что-то насчет разорения. Но в те времена мир был полон оптимизма, а они очень любили друг друга. Они въехали в эту квартиру на улице Арибау, когда ее только начинали застраивать. Вокруг еще было много свободных участков. И кто знает, быть может, запах земли напомнил бабушке какой-нибудь сад совсем в других краях. Я вообразила себе, как она, в этом голубом платье и в этой же изящной шляпке, впервые переступает порог пустой квартиры, еще пахнущей краской.