Солнце било в глаза, на мгновение она зажмурилась. Горы переливались нежными красками, и над ними высоко в бледно-голубом небе вздымалась главная вершина массива. Казалось, она плывет навстречу девочке, как утром за несколько часов до того плыл к ней большой пароход.
Марта подумала о приехавших родственниках. Из открытого окна доносились голоса. Было слышно, как в саду грабли царапают щебень на дорожках. Звучал сильный голос Чано, который напевал протяжную, грустную песню. Потом садовник замолчал, и в тишине раздался голос служанки, зовущей его на кухню, завтракать.
Все вокруг казалось мирным и чарующим, как того и желала Марта для своих родных, этих жертв войны. Но девочка была неспокойна. В стенах дома мир и тишина исчезают. Там, внутри, нет ни счастья, ни покоя, ни взаимопонимания.
Марта нахмурилась. Из окна донесся голос ее невестки, отвечавшей Онес:
— Да что вы!.. Девочка мне не компания. Она всегда занимается. И кроме того… знали бы вы, какая она! Поверите ли, сегодня утром ее застали в столовой спящей, с бутылкой вина в руке.
Сердце Марты неприятно заколотилось. Пино говорила правду, скрыться от этого было невозможно. Прошлой ночью она и Пино, несколько месяцев не обращавшие внимания друг на друга, столкнулись лицом к лицу. Марта до сих пор еще не могла успокоиться и главным образом из-за того, что оказалась такой глупой и трусливой. И теперь слова Пино больно ранили ее. Ничего, когда-нибудь эти люди узнают, что она, Марта, страдала от придирок и от вульгарности тех, кто живет в этих стенах. Эта мысль по-детски утешила ее. «Я тоже страдала».
Она прошептала эти слова, и на глаза у нее навернулись слезы. И тут она почувствовала, что на нее кто-то смотрит.
Она повернула голову и в стороне, за клумбами у стены, увидела женщину в длинном платье, какие носят старые крестьянки. На голове у женщины поверх черного платка была надета большая соломенная шляпа, как всегда, когда она выходила на минуту в сад или на огород. Это была Висента, кухарка. Обычно ее называли «махорера» — так зовут жителей острова Фуэртевентура, откуда она была родом.
Марта не знала, что Висента, подсматривая в двери столовой за приезжими, хватилась девочки и вышла в сад поглядеть, куда она подевалась.
Висента не сказала ни слова. Марта тоже молчала. Но оттого, что служанка застала ее в минуту слабости, щеки Марты покрылись краской стыда. Девочка поднялась, осторожно, с какой-то дикой и трогательной неловкостью открыла дверь и вошла внутрь. Женщина, стоявшая у стены дома, тоже ушла. Залитый полуденным сиянием сад опустел.
Вечер накануне начался, как обычно, скучнейшим семейным ужином. Обеды проходили для Марты не так тягостно. У Хосе была малоприятная привычка скрываться за газетой, а Пино и Марта почти не разговаривали друг с другом. Кончался обед быстро. Хосе смотрел на часы, и Марта бежала собираться, чтобы ехать вместе с ним в Лас-Пальмас: по пути в контору, Хосе завозил девочку в школу.
Вечерами Хосе и Пино обсуждали домашние и денежные дела, а Марта отгораживалась от окружающего туманным облаком своих фантазий. Иногда она улыбалась. Это невероятно злило Пино. Хосе почти не обращал на сестру внимания.
В последнее время, с тех пор как стало известно о приезде родственников, Марта начала прислушиваться к разговорам. В ее монотонной жизни приезд этих людей приобретал огромное значение. Пино тоже была возбуждена: Хосе рассказывал, что они привыкли жить в обществе, открытым домом, что у них большие связи.
— Ты приказала вычистить серебро?
— Приказала… Сам их ни во что не ставишь, а меня заставляешь для них в лепешку расшибиться.
Дело в том, что до сих пор Хосе всегда упоминал о своих родных насмешливо и чуть укоризненно. Он говорил, что живут они беспорядочно, что это люди богемы. И из слов Хосе Марта не могла понять, то ли они привыкли к непомерной роскоши, то ли это какие-то полунищие, которые придут в восторг от зажаренного Висентой цыпленка.
В мечтах Марты родные занимали особое место. Слова «люди богемы», «бродяги» рядом с другим словом — «художники» звучали для девочки привлекательно и многозначительно. Таким же человеком богемы, бродягой был ее собственный отец — по крайней мере, так о нем говорили. Только Луис Камино не был художником, и потому эти определения, которые Хосе употреблял с оттенком презрения, не оправдывали и не возвышали его.
— Ну, раз они для тебя такие ненормальные, то не понимаю, голубчик, почему ты вздумал пригласить их сюда; лучше бы ты дал эти деньги мне на платья.