На обратном пути бабушка сказала, что просила господа о мире в ее семье.
— Пусть братья помирятся! Это, доченька, мое единственное желание. Да вот еще пусть Ангустиас поймет, какая Глория хорошая и какая она была несчастная…
Еще на лестнице мы услышали крики, доносившиеся из нашей квартиры.
Бабушка сильно сжала мне руку и тяжело вздохнула.
Войдя, мы увидели в столовой Глорию, Хуана и Ангустиас, они громко ссорились; Глория истерически рыдала.
Хуан пытался ударить Ангустиас по голове стулом, она тоже схватила стул и стала прыгать по комнате, защищаясь им, как щитом.
Дико орал попугай, на кухне пела Антония — во всей этой сцене было даже нечто комическое.
Бабушка сразу же вмешалась. Размахивая руками, она пыталась усмирить вошедшую в раж Ангустиас.
Ко мне кинулась Глория.
— Андрея! Ты-то ведь можешь сказать, что это вранье!
Хуан опустил стул, чтобы видеть меня.
— Что Андрея может сказать? — закричала Ангустиас. — Я отлично знаю, что ты его украла…
— Замолчи, не смей оскорблять Глорию! Не то я тебе голову проломлю, ведьма!
— Что я должна сказать?
— Ангустиас говорит, что я взяла твой кружевной платок…
Я почувствовала, что краснею, глупо, нелепо, словно это меня в чем-то обвиняли. Мне стало жарко. Кровь заливала щеки, уши, билась в венах на шее.
— Я зря не говорю, — крикнула Ангустиас, тыча пальцем в Глорию. — Кое-кто видел, как ты выносила этот платок из дома, чтобы продать его. А у племянницы, кроме этого платка, в чемодане ничего ценного не было. Не спорь. Тебе не впервой рыться у нее в чемодане, таскать из него! Два раза я тебя уже поймала — ты брала девочкино белье и носила его.
Так оно и было на самом деле — отвратительная привычка всегда немытой и оборванной Глории относиться без особой щепетильности к чужой собственности.
— Но платка она у меня не брала, это неправда, — сказала я, чувствуя себя несчастным, понапрасну обиженным ребенком.
— Видишь? Распутная ведьма! Занималась бы лучше своими подлыми делишками и не лезла в чужие дела.
Это говорил, конечно, Хуан.
— Как? Неправда, что у тебя украли платок, подарок к первому причастию?.. Тогда где же он? Ведь сегодня утром я пересмотрела весь твой чемодан — там ничего нет.
— Я его подарила, — сказала я, и сердце у меня замерло. — Я его подарила одному человеку.
Тетя Ангустиас так, стремительно бросилась ко мне, что я машинально зажмурилась, со страхом ожидая пощечины. Она дышала мне прямо в лицо, и это было противно.
— Сейчас же говори, кому ты его отдала! Своему парню? Поклонника завела?
Я мотнула головой.
— Тогда это неправда. Врешь, лишь бы защитить Глорию. Тебе, конечно, ничего не стоит поставить меня в дурацкое положение только ради того, чтобы выгородить эту потаскуху…
Обычно тетя Ангустиас выражалась весьма сдержанно. В этот раз она, видно, заразилась от других. Все произошло мгновенно. Хуан размахнулся и влепил ей такую пощечину, что она зашаталась и упала.
Я тотчас же наклонилась над ней и хотела помочь подняться.
Рыдая, она оттолкнула меня. Ничего забавного в этом спектакле для меня уже не было.
— Слушай ты, ведьма! — крикнул Хуан. — Я этого раньше не говорил, потому что я в сто раз лучше и тебя, и всего здешнего проклятого племени, а теперь мне плевать, пусть все узнают, что не зря жена твоего начальника звонила тебе и всячески тебя поносила! И сегодня ночью ты ни к заутрене, ни к какой другой службе не ходила, потому что…
Я, верно, никогда не забуду Ангустиас в эту минуту. Она казалась пьяной: седые лохмы растрепались, вылезшие из орбит глаза пугали меня, двумя пальцами она пыталась утереть кровавую нитку, тянувшуюся из угла рта…
— Мерзавец! Мерзавец! Псих! — закричала она, закрыла лицо руками и, кинувшись в свою комнату, заперлась там.
Мы услышали, как под ней скрипнула кровать, потом — как она заплакала.
Изумительный покой окутал столовую. Я посмотрела на Глорию: она улыбнулась мне. Не зная, как поступить, я робко постучалась в дверь к Ангустиас и почувствовала облегчение, когда она не ответила.
Хуан ушел в студию, позвал Глорию. Мне было слышно, как они принялись ссориться; рокот голосов долетал приглушенно, будто удалялась гроза.
Я подошла к балкону и прижалась лбом к стеклу.
Там, на улице, рождественский день был словно огромная нарядная кондитерская, полная всяких заманчивых вещей.
Ко мне подошла бабушка, ее узкая рука, всегда синеватая от холода, слегка погладила мою руку.
— Озорница, — сказала бабушка. — Озорница… Подарила мой платок…