Я посмотрела на нее и увидела, что она огорчена, глаза как у обиженного ребенка.
— Тебе не нравился мой платок? Это моей матери платок, но мне хотелось, чтобы он перешел к тебе…
Не зная, что ответить, я взяла ее руку, перевернула и поцеловала морщинистую мягкую ладонь. Отчаяние веревкой сдавило мне горло. Я подумала, что за всякую радость в своей жизни я должна расплачиваться чем-нибудь неприятным и тягостным.
Быть может, таков вообще закон судьбы…
Антония пришла накрывать на стол. Посреди она водрузила, словно вазу с цветами, блюдо с халвой. Тетя Ангустиас не захотела выйти к обеду.
Бабушка, Глория, Хуан, Роман и я — мы сидели за этой необычной праздничной трапезой вокруг большого стола, покрытого обтрепавшейся по краям клетчатой скатертью.
Хуан с довольным видом потирал руки.
— Возрадуемся! — сказал он и откупорил бутылку.
По случаю рождества Хуан пребывал в хорошем настроении. Глория брала куски халвы и ела их вместо хлеба со всеми кушаньями подряд, начиная с супа. Бабушка счастливо смеялась, от выпитого вина голова у нее слегка тряслась.
— Хороший кролик лучше индюка и цыпленка, — сказал Хуан.
Только Роман, казалось, как всегда, был где-то далеко. Он тоже брал куски халвы и кормил ими собаку.
Так мы и сидели, как спокойная счастливая семья, которая мирится со своей откровенной бедностью и ничего другого и не желает.
Ни к селу ни к городу пробили часы, которые всегда отставали, и попугай, очень довольный, распушил на солнце перья.
И вдруг все это показалось мне снова таким комичным, нелепым, смехотворным, что, не в силах сдержаться, я засмеялась совсем некстати среди общего молчания и поперхнулась. Меня стали хлопать по спине, а я сидела красная, кашляла так, что слезы катились градом, и все смеялась, смеялась; а потом зарыдала, измученная, подавленная, опустошенная.
Вечером тетя Ангустиас велела мне прийти к ней. Она лежала в постели и прикладывала ко лбу платок, смоченный в воде с уксусом. Она уже успокоилась, но казалась больной.
— Подойди поближе, девочка, подойди поближе, — сказала она. — Я должна кое-что тебе объяснить… Мне бы хотелось, чтобы ты знала, что твоя тетя не способна совершить скверный, низкий поступок.
— Я знаю. Никогда в этом и не сомневалась.
— Спасибо, девочка. Так ты не веришь наветам Хуана?
— А! Ты про заутреню? — Я едва сдержала улыбку. — Нет, не верю. Почему тебе было не пойти к заутрене? Впрочем, мне все это совершенно безразлично.
Она беспокойно дернулась.
— Мне очень трудно объяснить тебе, но…
Ее голос налился влагой, как набухают весной тучи. Вынести новую сцену я была не в силах и коснулась кончиками пальцев ее руки.
— Не надо мне объяснений. Я не считаю, тетя, что ты должна давать мне отчет в своих поступках. И если тебе это интересно, то я вот что скажу; пусть мне даже говорят, что ты совершила что-то нехорошее, я в это все равно не поверю.
Она подняла на меня карие глаза из-под мокрого платка, укрывавшего ей лоб, как из-под забрала, и заговорила дрожащим голосом:
— Я, девочка, очень скоро уйду из этого дома. Гораздо скорее, чем кто-либо предполагает. Вот тогда моя правда и воссияет.
Я попыталась представить себе, как я заживу без тети Ангустиас, какие широкие дали откроются передо мной…
А она все не отставала.
— Теперь слушай меня, Андрея, — заговорила она уже другим тоном. — Если ты действительно подарила платок, то ты должна попросить его обратно.
— Почему же? Платок этот мой.
— Потому что я тебе приказываю.
Я подумала о таящихся в этой женщине противоречиях и чуть-чуть улыбнулась.
— Не могу. Да и не стану я делать такой глупости.
В горле у Ангустиас что-то странно захрипело, будто кот замурлыкал от удовольствия. Она приподнялась на постели и сбросила со лба влажный платок.
— Ты осмелишься побожиться, что подарила его?
— Конечно! Я его подарила — ей-богу!
Эта тема уже приводила меня в отчаяние.
— Я подарила его одной своей университетской приятельнице.
— Не совершила ли ты святотатства?
— Слушай, тетя, не кажется ли тебе, что все это выглядит уже совсем нелепо? Я говорю правду. Кто это вбил тебе в голову, что Глория вытащила у меня платок?
— Меня, девочка, уверил в этом твой дядя Роман. — И, снова ослабев, она откинулась на подушку. — Прости ему господь, если он соврал. Он сказал, что видел, как Глория понесла продавать твой платок в антикварную лавку. Вот я и пересмотрела нынче утром твой чемодан.
Я так растерялась, словно влезла руками в какую-то гадость, и не знала, что сказать, что сделать.