Вид у нее был отсутствующий. «Куда девалась эта семья, — думала я, — собиравшаяся по вечерам у рояля, защищенная от холода внешнего мира безобразными и удобными шторами из зеленой ткани? Куда девались добродетельные девушки в огромных шляпах, которые, ступив под охраной отца на тротуар веселой, немного шумливой улицы Арибау, где они жили, опускали глаза, чтобы исподтишка поглядывать на прохожих?» Я вздрогнула, подумав о том, что одна из них умерла и ее длинная черная коса хранится в старом шкафу, в деревне, далеко-далеко отсюда. Другая, старшая, наверное, уже совсем скоро покинет свое кресло, свой балкон, унося с собой и свою шляпу, — последнюю в этом доме.
Наконец Ангустиас глубоко вздохнула и посмотрела на меня обычным взглядом. Она сжала карандаш.
— Все эти дни я думала о тебе. Было время (ты только еще приехала), когда мне показалось, что мой долг заменить тебе мать. Находиться возле тебя, охранять тебя. Ты меня обманула, разочаровала меня. Я думала увидеть сиротку, тоскующую по ласке, а увидела демона непокорства, существо, которое окаменевало, едва я хотела его приласкать. Ты, девочка, была моей последней иллюзией и моим последним разочарованием. Мне остается только молиться за тебя. А ты нуждаешься в этом! Ты нуждаешься в этом!
Потом она сказала:
— Если бы я тебя взяла, когда ты была поменьше, я бы заколотила тебя до смерти.
И в ее голосе звучало такое сладострастие, что я почувствовала себя спасшейся от подлинной опасности.
Я хотела уйти, но она меня удержала.
— Не велика беда, пропустишь свои занятия. Слушай, что я тебе скажу. Две недели я просила господа послать тебе смерть или совершить чудо и спасти тебя. Скоро ты останешься одна в доме, который теперь уже совсем не тот, что был… потому что это был рай, а теперь, — тетю Ангустиас охватило пламенное вдохновение, — вместе с женой твоего дяди Хуана сюда змеей вполз грех. Она все здесь напитала ядом. Это она, только она свела с ума мою мать. Да, девочка, твоя бабушка сумасшедшая, но хуже всего то, что я уже вижу мою мать низвергнутой в адскую бездну, если только перед смертью на нее не снизойдет благодать. Андрея, твоя бабушка была святой. Благодаря ей моя молодость прошла как самый чистый сон, но теперь она помешалась. От возраста. От страданий, что выпали ей на долю в войну, — а ведь, казалось, она переносит их так мужественно! — помешалась. И еще эта женщина, ее лживая лесть совсем помутила ей разум. Только так я могу объяснить ее поступки.
— Бабушка пытается понять каждого.
(Я думала о том, как она сказала: «Не все вещи таковы, какими кажутся», — когда пыталась защищать Ангустиас… Но разве я могла отважиться сказать тете о доне Херонимо?)
— Да, девочка, да… А тебе все хорошо и так. Можно подумать, что ты в войну жила без присмотра в красной зоне, а не в монастыре у монахинь. Глории еще можно найти оправдание, а тебе в твоей страсти к независимости и непослушанию — нет. Она уличная девчонка, а тебя ведь воспитывали… и не оправдывайся тем, что ты жаждешь узнать Барселону. Барселону я тебе показала.
Я машинально взглянула на часы.
— Ты меня слушаешь все равно как шум дождя. Я это вижу. Несчастная! Жизнь тебя еще стукнет, раздавит, в порошок сотрет. Вот тогда ты меня вспомнишь!.. О! Лучше было бы убить тебя маленький, прежде чем ты выросла такой! Нечего смотреть на меня с таким изумлением… Пока ты, конечно, не сделала ничего худого. Я знаю. Но стоит мне уехать, как сделаешь… Сделаешь! Сделаешь! Ты не сможешь владеть своим телом, своей душой. Нет. Нет. Ты не сможешь. Ты ими владеть не сможешь.
Краем глаза я видела в зеркале, словно воплощение моей бесплотной юности, свою тощую долговязую фигуру и рядом прекрасную, точеную руку Ангустиас, судорожно впившуюся в спинку стула. Белую руку с крупной и мягкой ладонью. Чувственную руку моей тети, сейчас бесстыдно кричащую судорогой пальцев громче, чем ее голос.
Я была взволнована и даже напугана; к тому же безумие Ангустиас грозило захватить, увлечь и меня.
Она замолчала, только дрожала и плакала. Ангустиас редко плакала искренне. Слезы очень портили ее, но сейчас, когда она вся сотрясалась от рыданий, ее плач не внушал мне отвращения, даже доставлял некоторое удовольствие, подобное тому чувству облегчения, которое испытываешь, когда разражается гроза.
— Андрея, — мягко заговорила она наконец. — Андрея… Я должна поговорить с тобою совсем о другом. — Она вытерла глаза и стала считать. — Впредь тебе придется самой получать пенсию. Ты сама будешь отдавать бабушке за свое питание столько, сколько сочтешь нужным. Сама будешь так распределять деньги, чтобы тебе хватило их на покупку самых необходимых вещей… Нечего и говорить — тебе придется тратить на себя минимальную сумму. В тот день, когда я перестану отдавать в дом свое жалованье, здесь разразится катастрофа. Твоя бабушка всегда больше любила своих сыновей, теперь она хлебнет с ними горя. — (Тут мне показалось, что Ангустиас этому рада). — В этом доме женщины лучше умели хранить честь. — Она вздохнула. — И еще — если бы сюда не пролезла Глория!