И тут-то я поняла, что не одна на площади. Там, где было особенно темно, маячил какой-то силуэт, в котором мне почудилось нечто бесовское. Признаюсь чистосердечно, что на меня нахлынули все страхи моего детства, и я перекрестилась. Силуэт двинулся ко мне: я увидела, что это был мужчина в хорошем плаще и надвинутой на глаза шляпе. Я уже бежала к каменной лестнице, когда он нагнал меня.
— Андрея! Ведь тебя зовут Андрея?
В том, как он меня окликнул, было что-то оскорбительное, но я все же в изумлении остановилась. Он смеялся, зубы у него были крепкие, десны толстые.
— Вот какие страхи терпят девочки, когда гуляют одни в поздний час… Ты не помнишь меня? Мы же оба были у Эны.
— А! Да, конечно, — сказала я враждебно.
И подумала: «Проклятый! Отнял всю радость, которую я бы унесла сейчас с собой отсюда».
— Ну, конечно же, — удовлетворенно продолжал он. — Я — Херардо.
Он стоял не двигаясь, засунув руки в карманы, и смотрел на меня. Я уже встала было на первую ступеньку, но он остановил меня.
— Смотри! — приказал он.
Я увидела, что внизу, к самой лестнице, жались старые дома, превращенные войною в развалины; теперь их освещали фонари.
— Все это исчезнет. Как раз здесь пройдет большой проспект, и будет много простора и воздуха, чтобы лучше смотрелся собор.
Больше он мне тогда ничего не сказал, и мы стали вместе спускаться по каменным ступеням. Мы уже много прошли, когда он опять настойчиво спросил меня:
— И ты не боишься ходить совсем-совсем одна по улицам? А если придет серенький волчок и съест тебя?..
Я не ответила.
— Ты что, немая?
— Я предпочитаю ходить одна, — призналась я довольно грубо.
— Нет, вот уж, что нет так нет, девочка… Сегодня я провожу тебя домой… Нет, серьезно, Андрея, если бы я был твоим отцом, я бы тебе такой воли не давал.
Я обругала его в душе, и мне стало легче. Еще когда я увидала этого парня у Эны, он показался мне глупым и уродливым.
Мы пересекли Рамблас, — там все кипело и сверкало, — и пошли вверх по улице Пелайо до Университетской площади. Там я попрощалась.
— Нет, нет. До самого твоего дома.
— Ты ненормальный, — сказала я ему без церемоний. — Сейчас же уходи.
— Я бы хотел подружиться с тобой. Ты очень своеобразная малышка. Я не пойду провожать тебя дальше, если ты пообещаешь, что как-нибудь на днях позвонишь мне по телефону и погуляешь со мной. Я тоже люблю старые улицы и знаю все живописные уголки города. Ну как, договорились?
— Хорошо, — нервничая, ответила я.
Он протянул визитную карточку и ушел.
Ступить на улицу Арибау — это было все равно, что ступить в мой дом. Все тот же ночной сторож, что дежурил здесь, когда я приехала, отпер мне двери. И бабушка, как тогда, вышла впустить меня, она совсем окоченела от холода. В квартире уже спали.
Я вошла в комнату Ангустиас, которую унаследовала несколько дней назад, и, включив свет, увидела, что на шкафу громоздятся стулья, убранные за ненадобностью из других комнат. Громада угрожающе кренилась набок. Кроме того, сюда поставили комод, в котором хранилась детская одежда, и большой рабочий стол, который прежде стоял без дела в бабушкиной спальне. Развороченная постель хранила следы послеобеденного сна Глории. Я сразу же поняла, что мои мечты о независимости, о том, что я смогу изолироваться от остальных обитателей дома в этом унаследованном мною убежище, развеяны в прах. Я вздохнула и стала раздеваться. На ночном столике лежала записка от Хуана: «Племянница, будь любезна, не запирайся на ключ. В любую минуту твоя комната должна быть открыта, так как может понадобиться телефон». Я послушно пошла по холодному полу и отперла дверь, потом забралась в постель и с упоением завернулась в одеяло.
Я услышала, как на улице кто-то хлопал в ладоши — звал сторожа. Потом, много позже, до меня донесся далекий и тоскливый свисток — по улице Арагон шел поезд. В тот день для меня началась новая жизнь; я поняла, что Хуан хотел по возможности мне ее испортить, давая понять, что хотя мне здесь и предоставляли кровать, но только кровать, и ничего больше.
В ту самую ночь, когда уехала Ангустиас, я сказала, что не хочу питаться дома и потому буду платить только помесячно за жилье. Я воспользовалась тем, что Хуан, все еще опьяненный и взволнованный пережитым, вдруг заговорил со мной: