— Ну, посмотрим, племянница, что ты будешь давать в дом… потому что я, по правде тебе скажу, никого не собираюсь содержать…
— Но я могу внести так мало, что нечего об этом говорить, — дипломатично сказала я. — Я как-нибудь устроюсь, буду сама питаться. Я буду платить за хлеб и за комнату.
Хуан пожал плечами.
— Делай, как хочешь, — сказал он хмуро.
Бабушка выслушала все это, глядя в рот Хуану и неодобрительно покачивая головой. Потом заплакала:
— Нет, нет… Пусть не платит за комнату… Пусть моя внучка не платит за комнату в доме у своей бабушки.
Так и решила. Я плачу только за ежедневную порцию хлеба.
В тот день я получила пенсию за февраль и, наслаждаясь возможностью тратить деньги, бросилась на улицу и мгновенно накупила всяких мелочей, которых мне так хотелось… Хорошее мыло, духи и еще новую кофточку, чтобы было в чем пойти к Эне в гости — я была приглашена на обед. И еще розы для матери Эны. Особенно радовала меня покупка роз. Это были чудесные цветы, в то время года очень дорогие. По существу, они были мне недоступны. И все равно я держала их в руках, я их подарила. Это наслаждение, в котором для меня была и прелесть бунтарства, — порока моей юности, впрочем, порока довольно обычного, — превратилось впоследствии в какую-то одержимость.
Я вспоминала, лежа в постели, как сердечно приняли меня родители Эны и как у меня, привыкшей видеть дома лица смуглые, с резкими чертами, зарябило в глазах от множества светлых голов.
И родители Эны, и пятеро ее братьев — все были блондины. В памяти моей все пятеро братьев перепутались — они были моложе Эны, с улыбчивыми, приветливыми и обыденными лицами. Даже самый младший, семилетний малыш, только двумя особенностями и отличался от братьев: у него не доставало двух передних зубов, что делало его очень забавным, когда он смеялся, а звали его Рамон Беренгер, словно он был графом древней Барселоны.
Отец, очевидно, обладал таким же добрым характером, как и его потомство, а к тому же он был по-настоящему красивым мужчиной — Эна пошла в него. Такие же зеленые глаза, но без восхитительного загадочного огня, оживлявшего глаза его дочери. Все в нем казалось искренним, весь он был какой-то открытый, и не чувствовалось в нем ни малейшей хитринки. За обедом, как я помню, он все время смеялся, рассказывал мне забавные истории про свои путешествия. Они, вся их семья, подолгу жили в разных странах Европы. Казалось, что он знает меня давным-давно и что уже сам факт моего присутствия за его столом делал меня членом его патриархальной семьи.
Мать Эны, напротив, производила впечатление существа замкнутого, хотя ее улыбка поддерживала царившую в семье пленительную атмосферу радости и покоя. Рядом с мужем и детьми, высокими, хорошо сложенными, она казалась какой-то рахитичной птичкой. Была она крошечной, и меня поражало, как ее узенькое тело могло шесть раз выдержать тяжесть ребенка. Сперва она мне показалась странно безобразной. Потом проступили две-три детали ошеломляющей прелести: копна волос, еще более светлых, чем у Эны, шелковистых и густых, удлиненные золотистые глаза и дивный голос.
— Вот эта женщина — моя жена, — сказал глава семьи, — она бродяга, нигде не может жить спокойно, все время переезжает и нас всех за собой тащит.
— Не преувеличивай, Луис, — улыбнулась ласково хозяйка.
— По сути дела — так оно и есть. Конечно, это твой отец назначает меня представительствовать и вести его дела в самых невероятных местах… Мой тесть в то же самое время и мой хозяин в деле, понимаете, Андрея?.. Но за всеми его проделками стоишь ты. Если ты даже захочешь, так не сможешь отрицать, что твой отец позволил бы тебе спокойно жить в Барселоне. Твое влияние на него отлично было видно в том лондонском деле… Конечно, мне нравится все, что нравится тебе, моя девочка, и уж никак не мне упрекать тебя за твои вкусы. — И он нежно улыбнулся ей. — Всю жизнь мне нравилось ездить по свету и видеть что-то новое. Так вот и я не могу совладать с лихорадочным желанием действовать, мне доставляет наслаждение войти в новую коммерческую среду, психология которой мне совсем незнакома. Как будто снова начинаешь борьбу и от этого молодеешь…
— А мама больше всего на свете любит Барселону, — уверенно сказала Эна. — Уж я-то знаю.
Мать как-то совсем по-особому улыбнулась ей, мечтательно и радостно одновременно.
— Везде, где вы со мной, мне хорошо. И отец твой прав — временами на меня нападает страсть к переездам. Разумеется, это вовсе не означает, что мой отец слушается меня во всем, — и она еще ласковей улыбнулась.