— Слушай, Андрея! Иногда я хожу к сестре только, чтобы поесть как следует… У нее хорошее заведение, деньги она зарабатывает. Там есть все, что душе угодно… Свежее сливочное масло, оливковое масло, картошка, ветчина… Как-нибудь я тебе принесу.
Я вздохнула — рассказ о еде совсем прогнал сон. Пока я выслушивала перечисление сокровищ, которые хранила в своей кладовке сестра Глории, желудок мой сжимался от голода. Я почувствовала, что еще никогда так не хотела есть. Дикое желание, разбуженное во мне этими рассказами Глории, связало меня с нею такими же узами, как те, что связывали с Романом, когда я открывала в его музыке те же бессильные желания, что будоражили и мою душу.
Какое-то безумие овладело мною, какой-то хищник проснулся во мне, когда я почувствовала, что совсем рядом на шее у Глории пульсирует жилка… А Глория все говорила и говорила. Вцепиться бы зубами в эту бьющуюся плоть, грызть ее. Глотать теплую вкусную кровь… Потрясенная несуразностью своих фантазий, я засмеялась, стараясь, чтобы Глория не догадалась о судороге, сводившей мне тело.
На улице потеплело, дождь стучал по стеклам. Я подумала, что всегда, когда Глория подолгу говорит со мной, идет дождь. Казалось, ночи не будет конца. Сон бежал от меня. Вдруг Глория тронула меня за плечо и зашептала:
— Слышишь? Слышишь?
Шаги Хуана. Должно быть, он нервничал. Шаги у нашей двери. Удаляются, отступают. Снова возвращаются. Вошел Хуан, зажег свет, мы замигали, зажмурились. Поверх бумажной фуфайки и брюк, которые на нем были и прежде, он надел свое новое пальто. Волосы у него растрепались, страшные тени выели глаза и щеки. Он был нелеп и смешон: стоял посреди комнаты, руки в карманах, покачивал головой и улыбался с какой-то свирепой иронией.
— Вот как. Что же вы замолчали? Ну, я пришел, так что?.. Не пугайся, не съем я тебя… Я отлично знаю, Андрея, что тебе тут говорила моя жена. Отлично знаю, что она считает меня сумасшедшим, потому что я прошу за мои картину настоящую цену… Что же ты воображаешь, будто ню — портрет Глории — стоит всего десять дуро? На одни только краски и кисти для этой картины я больше потратился!.. А эта тварь вообразила себе, что мое искусство ничем не отличается от мазни какого-нибудь маляра!
— Иди-ка ты спать, Хуан, не надоедай. Не время сейчас приставать с твоими несчастными картинами. Видала я таких, которые рисовали получше тебя и не воображали столько. Ты меня написал такой уродливой, что картина никому не нравится…
— Не испытывай ты мое терпение. Проклятая! О…
Глория под одеялом повернулась к стене и зарыдала:
— Не могу я так жить, не могу.
— Придется тебе терпеть, мерзавка! А если ты еще примешься устраивать разные делишки с моими картинами, я тебя убью. С сегодняшнего дня только я сам буду продавать свои картины. Понимаешь? Понимаешь, что я тебе говорю? Сунься только в студию, и я проломлю тебе голову! Лучше пусть все тут передохнут с голоду!
Он принялся мерить шагами комнату и от ярости только шевелил губами, издавая какие-то бессвязные звуки.
Глории пришла великолепная мысль. Ежась от холода, она подошла к мужу и толкнула его в спину:
— Пошли, Хуан! Мы и так уже достаточно надоели Андрее.
Хуан грубо оттолкнул ее.
— Пусть терпит! Пусть все терпят! Я тоже всех тут терплю!..
— Пошли спать… Идем…
Хуан стал тревожно озираться по сторонам. Потом, уже выходя из комнаты, сказал:
— Погаси свет, пусть племянница поспит…
Ранняя средиземноморская весна уже посылала свои первые приветы сквозь еще окоченелые ветви деревьев. В воздухе была разлита какая-то непонятная радость, ее, казалось, можно было видеть: радость была похожа на легкие белые облачка, которые иногда неподвижно стоят в небе.
— Хочу за город, хочу смотреть на деревья, — сказала Эна, и ноздри ее слегка затрепетали. — Хочу смотреть на сосны… На платаны — не хочу. Они растут на улицах, и от них за версту несет грустью и тленом… А может, по-настоящему я хочу видеть море… В это воскресенье поеду с Хайме за город. И ты, Андрея, тоже поедешь. Ладно?
Хоть я никогда и не видала Хайме, я знала его почти так же хорошо, как сама Эна: мне были известны его вкусы, я много слышала о его лености, о его меланхолии, приводивших в отчаяние мою подругу и в то же время пленявших ее, о его остром уме. По вечерам, прервав перевод, мы склонялись над греческим словарем и подолгу говорили о Хайме. Эна хорошела, глаза ее светились радостью. Но едва на пороге появлялась мать, мы тотчас же замолкали: Хайме был великой тайной моей подруги.
— Я бы, наверное, умерла, если бы об этом узнали дома. Понимаешь… Я очень гордая. Мама знает меня только с одной стороны. В ее представлении я озорница и насмешница, и такой я ей нравлюсь. В доме все потешаются над тем, как дерзко я даю отставку моим поклонникам… Кроме дедушки, конечно; дедушку чуть удар не хватил, когда я этим летом отвергла предложение одного очень-очень богатого человека, весьма уважаемого. Я с ним кокетничала. Мне нравится выяснять, что у них за душой. Думать… о чем они помышляют, что чувствуют, когда влюблены в меня. По правде сказать, если обо всем этом как следует поразмыслить, так игра эта покажется скучноватой. Силки-то они расставляют игрушечные и всегда одни и те же. Конечно, приятно держать их крепко в руках, оплетать их теми самыми путами, которые они заготовили для меня, играть с ними, как играет кошка с мышью… К тому же и случай поразвлечься представляется часто — мужчины дураки, а я им очень нравлюсь… Дома у нас все уверены, что я никогда не влюблюсь. Не могу же я теперь, когда влюблена по уши, представить им Хайме… Тут еще и тетушки с дядюшками явятся… Надо будет показывать его дедушке, словно редкость какую-то. Он богат, поэтому все его примут хорошо, но очень огорчатся, узнав, что он и понятия не имеет, как управлять своим богатством. Я знаю наперед, кто что скажет. Они захотят, чтобы он приходил каждый день… Понимаешь, Андрея? Все кончится тем, что я возненавижу Хайме. Ну, если мы с ним когда-нибудь поженимся, тогда придется сказать, ничего не поделаешь, но только не теперь. Ни в коем случае.