Той же ночью были мы уже в спальном вагоне. Брата моего вы знаете: парень серьезный, упрямый как осел. В Бильбао он нанес визиты всем отцовским родственникам и меня заставил с ним ходить. Но только Лопеса Солера в Бильбао уже не было — уехал в Мадрид. Брат переговорил с Барселоной. «Отправляйся в Мадрид, — велел отец. — Ты знаешь, Игнасио, как я тебе доверяю… Я решил воспитывать Гаспара, хотя бы и против его воли». Снова в спальный вагон — и в Мадрид. Там в кафе «Кастилья» я и нашел Лопеса Солера, он обнял меня, плача от радости. Но стоило мне сообщить ему, зачем я приехал, как он назвал меня убийцей и сказал, что, пожалуй, сам скорее убьет меня, чем вернет деньги. Все же, когда он увидел, что со мной пришел брат, а кулачищи у Игнасио как у боксера, Солер насобирал у всех своих приятелей денег и вручил мне долг. Игнасио был очень доволен и спрятал деньги в бумажник. С тех пор мы с Лопесом Солером враги…
Вернулись мы домой. Отец произнес торжественную речь, затем сказал, что в наказание он взысканную сумму оставит себе и денег пока мне тоже давать не будет. Таким путем он возместит расходы на наше путешествие. В этот момент Игнасио — а вы знаете, какая невозмутимая у него физиономия, — достает из бумажника жалкие двадцать пять песет, те самые, что мне вернул Лопес Солер, и протягивает ее отцу. Мне показалось, что бедняга вот-вот рухнет замертво. «Что это такое?» — кричит он. «Деньги, отец, которые я давал в долг Лопесу Солеру», — отвечаю. И с тех пор вся моя жизнь пошла насмарку. А ведь как раз теперь я и подумывал кое-что приберечь да издать книгу за свой счет…
Все это меня очень развлекло. Я была довольна, что пришла в мастерскую.
— А почему это «Истина» показывает нам спину? — спросил Итурдиага, глядя на какую-то картину, повернутую к стене.
— Да приходил тут Романес, критик один… Ему уже пятьдесят… И мне показалось неделикатным…
Пухоль вскочил и повернул картину. На черном фоне большими белыми буквами было написано: «Хвалу воздадим небесам, что предков своих превзошли мы. Гомер».
Подпись внушала почтение. Я рассмеялась. Чувствовала я себя в этой обстановке великолепно; полное отсутствие условностей и счастливая беззаботность этих людей радовали и согревали меня.
Экзамены у нас были легкие, но со страху я учила все, что можно.
— Так ты захвораешь, — сказал Понс. — Я-то не очень волнуюсь. Следующий курс — дело другое, там у нас будет практика.
Дело было в том, что я стала все забывать. У меня часто болела голова.
От Глории я узнала, что Эна приходила к Роману, в его комнату, а тот играл ей на скрипке свои сочинения. Глория обо всем была прекрасно осведомлена.
— Думаешь, женится на ней? — вдруг спросила она с пылкостью, появившейся в ней той весной.
— Да чтобы Эна вышла замуж за Романа? Чушь несусветная!
— Я это, Андрея, говорю, потому что одевается она красиво, вроде бы из порядочной семьи… Кто знает, может, Роман хочет жениться.
— Глупости. Ничего между ними такого нет… Не дури! Приходила, значит, хотела послушать музыку.
— А чего же она не зашла к тебе поздороваться?
Сердце стучало, готовое вот-вот выскочить из груди, — так меня все это волновало.
Я видела Эну каждый день в университете. Иногда мы обменивались несколькими словами. Но разве мы могли заговорить о чем-либо для нас важном? Она полностью исключила меня из своей жизни. Однажды я вежливо спросила, как поживает Хайме.
— Хорошо, — сказала она. — Мы больше не ездим с ним за город по воскресеньям. (Она старалась не глядеть на меня, может, не хотела, чтобы я заметила грусть в ее глазах. Разберись-ка тут!)