Роман, казалось, хотел еще что-то сказать. Уже в дверях он приостановился.
— У этих-то теперь медовый месяц, — сказал он с иронией и указал на комнату Хуана. — Видно, нельзя мне надолго отлучаться из дому…
Я промолчала. Он наконец ушел.
— Слыхала, девочка? — спросила Глория. — Роман купил себе новый костюм… и рубашки шелковые… Как это, по-твоему?
— По-моему, хорошо.
Я пожала плечами.
— Роман об одежде никогда не думал. Скажи, Андрея, по правде, не кажется ли тебе, что он влюблен? Роман ведь очень влюбчивый.
Глория все дурнела; май совсем иссушил ей лицо, глаза у нее провалились.
— Ты сначала тоже нравилась Роману. Скажешь, нет? Теперь уже не нравишься. Теперь ему твоя подружка Эна нравится!
Сама мысль о том, что я могла нравиться моему дяде как женщина, показалась мне до того нелепой, что я осталась стоять, вконец ею пораженная. «И как только не перетолкуют наши слова и поступки такие вот мозги!» — подумала я, изумленно глядя на белый лоб Глории.
Выйдя на улицу, я все еще размышляла на эту тему. Была я рассеянна и шла быстро, но все же заметила, что красноносый старик торопливо переходит улицу. Как всегда, меня охватило чувство неловкости, и я, в свою очередь, поспешила перейти на другую сторону, но напрасно — наши пути пересеклись как раз посреди мостовой. Старик совсем запыхался, он непременно хотел встретиться со мной, сдернуть старую шапку и поздороваться.
— Добрый день, сеньорита!
Плутоватые глаза беспокойно блестели. Слегка кивнув ему, я убежала. Я хорошо его знала. «Бедный старик, который никогда не просит». Довольно прилично одетый, он простаивал долгие часы на углу улицы Арибау, прислонившись к стене и опираясь на трость: выслеживал добычу. Жарко было или холодно — не важно: он всегда стоял там, не жаловался и не охал, как другие нищие, которых в любую минуту могли увезти в богадельню. Он только почтительно приветствовал прохожих, а те, случалось, из сострадания клали ему в руку монету. Я испытывала к нему антипатию совсем особого свойства. Он был мне навязан в подопечные; думаю, что поэтому я так его и ненавидела. Тогда мне это ни разу не пришло в голову, но я всегда чувствовала себя обязанной подавать ему милостыню, обязанной стыдиться, когда нечего было подать. Старик достался мне по наследству от тети Ангустиас. Припоминаю, что всякий раз, как мы выходили с нею в город, тетя вкладывала в эту приподнятую к шапке обветренную руку пять сентимо. Она останавливалась, разговаривала с ним назидательным тоном, заставляя рассказывать ей разные были и небылицы — истории из его жизни. На все вопросы старик отвечал с кротостью, которая так нравилась тете Ангустиас. Случалось, что взгляд его рвался к какому-нибудь «клиенту», которого он жаждал приветствовать и который не мог его увидеть, так как мы с тетей Ангустиас стояли посреди тротуара. Но Ангустиас продолжала вопрошать:
— Отвечайте! Не отвлекайтесь! Так, значит, вашего внучонка нельзя устроить в приют? Это правда? А ваша дочь в конце концов умерла? Да?
Но вот она завершала беседу:
— Имейте в виду, я ведь разузнаю, правда ли все это. И если вы меня обманываете, вам это дорого обойдется!
С тех пор мы со стариком оба оказались в одной петле; я уверена, что он разгадал мое отвращение к Ангустиас. Сладенькая улыбка блуждала на его губах, окаймленных пристойной серебристой бородкой, а глаза по временам вскидывались на меня, и в них светился ум. В отчаянии смотрела я на него. «Почему вы не пошлете ее подальше?» — молча спрашивала я его.
Хитрые искорки все так же вспыхивали в его глазах.
— Да, сеньорита. Благослови вас господь, сеньорита! Ах, сеньорита, и чего только нам, бедным людям, не приходится терпеть! Да хранит вас пресвятая дева Монсерратская и пресвятая дева дель Пилар!
Все кончалось пятью сентимо — он принимал их вкрадчиво, с предельным смирением. Ангустиас вся лопалась от гордости.
— Надо быть милосердной, девочка…
Вот тогда-то я и невзлюбила этого старика. В первый же день, как я стала распоряжаться своими деньгами, я дала ему пять песет, чтобы и он почувствовал освобождение от скупости тети Ангустиас, чтобы и он радовался так же, как я, в тот день мне хотелось поделиться своим достоянием со всем миром, слиться со всем живущим на земле. Но когда он завел хвалебную песнь, во мне поднялось такое отвращение, что, прежде чем убежать от него и больше его не слышать, я сказала:
— Да замолчите же!
Назавтра мне уже нечего было ему подавать. И послезавтра — тоже. Но его приветствия, его пляшущие глаза преследовали меня. Они превратились в какой-то кошмар, возникавший передо мной всякий раз, как я проходила по этой части улицы Арибау. Я выдумывала тысячу уловок, чтобы ускользнуть, обмануть его. Иногда я делала крюк, поднимаясь до улицы Мунтанер. Как раз тогда у меня вошло в привычку есть на улице сушеные фрукты. Иногда, совсем изголодавшись, я покупала в ларьке на углу кулечек миндаля. Ждать, пока дойдешь до дому, было просто невозможно. За мной всегда увязывалось несколько босоногих мальчишек.