— Я ведь сказал, что мне нужно с тобой поговорить. Пошли!
— У меня нет времени на тебя.
— Не неси чепуху. Пошли.
Они направились к балкону, стеклянные двери закрылись за ними. Все было так непонятно, невероятно, будто во сне. Может, и вправду в Иванову ночь летают ведьмы? Может, это наваждение? Высунувшись снова из окна, я даже и не подумала, что занимаюсь гнусным шпионажем. Балкон столовой был совсем рядом. Мне чуть ли не было слышно их дыхание, голоса доносились совсем отчетливо из глубин того огромного молчания, в котором тонули далекие разрывы ракет и праздничная музыка.
— Только и думаешь, что об этой дряни, — говорил Роман. — Глория, разве ты забыла, как мы ехали в Барселону в самый разгар войны? Ты не помнишь даже лиловых ирисов, они росли возле пруда у замка… Твое тело казалось таким белоснежным, а твои рыжие волосы — как пламя среди лиловых ирисов. Я издевался над тобой на людях, а сам столько раз представлял тебя такой, какой ты была в те дни. Поднимись ко мне, увидишь картину, на которой я нарисовал тебя. Она все еще у меня…
— Я все помню. Я ведь только и делала, что об этом думала. Я так хотела, чтобы ты мне об этом напомнил, я бы тогда могла плюнуть тебе в лицо…
— Ты ревнивая. Думаешь, я не знаю, что ты меня любишь? Разве я не знаю, как часто по ночам в тишине ты бродишь, словно привидение, возле моей двери? Вот этой зимой много ночей подряд я слышал, как ты плакала на ступеньках…
— Плакала, да не из-за тебя. Думаешь, я люблю тебя? Любил волк кобылу, оставил хвост да гриву. Вот как я тебя люблю… Думаешь, не скажу Хуану? Я так хотела, чтобы ты заговорил со мной, хотела, чтобы твой брат понял, каков ты на самом деле…
— Не повышай голоса! По многим причинам тебе не стоит кричать, так что уж лучше говори тихо… Я ведь, знаешь, могу привести к твоему мужу свидетелей, они расскажут ему, как ты пришла ко мне ночью и как я тебя вытолкал… Если бы мне не было лень возиться, я бы уже мог это сделать. Не забывай, Глория, что в замке стояло много солдат, а некоторые из них живут в Барселоне…
— Ты напоил меня в тот день и целовал… Я любила тебя, когда пришла к тебе. Ты так жестоко надо мной насмеялся. Спрятал у себя приятелей, они умирали со смеху, а ты оскорбил меня, сказал, что не расположен красть братнее. Я была такая молодая. В ту ночь я уже не считала себя связанной с Хуаном, хотела с ним расстаться. Нас тогда еще не благословил священник, не забывай об этом.
— Но и ты не забывай, что уже носила его сына! Не изображай теперь из себя недотрогу, со мной это ни к чему… Может, тогда на меня нашло затмение, но сегодня я хочу тебя. Поднимись, ко мне. — Давай покончим сразу со всеми счетами.
— Не знаю, чего ты добиваешься, ты ведь предатель, все равно как Иуда… Не знаю, что у тебя там случилось с этой Эной, с этой блондинкой, от которой ты, верно, совсем одурел, если уж предлагаешь мне такое…
— Не трогай ты ее! Не она, а ты можешь успокоить меня, будь и этим довольна, Глория!
— Много я из-за тебя плакала, но ждала этой минуты… Если ты думаешь, что я еще интересуюсь тобой, так сильно ошибаешься. Если думаешь, что я рву на себе волосы из-за того, что ты водишь к себе эту девушку, так считай, что ты глупее Хуана. Я тебя ненавижу. Ненавижу с той самой ночи, когда я все ради тебя позабыла, а ты надо мной насмеялся. Хочешь знать, кто на тебя донес, чтобы тебя расстреляли? Я донесла, я, я! Хочешь знать, из-за кого ты сидел? Из-за меня. А хочешь знать, кто бы снова донес на тебя, если бы только мог? Я, я бы снова донесла. Вот теперь наступил мой черед плевать тебе в лицо, и я плюю…
— Какую чепуху ты городишь, Глория! Надоело слушать. Я не стану тебя умолять, этого ты не дождешься… Ты же любишь меня! Пойдем и закончим наш разговор у меня в комнате. Ну, пошли!
— Поосторожней, мерзавец! Не прикасайся ко мне! А то позову Хуана! Глаза выцарапаю, подойди только.
Теперь Глория говорила очень громко, истерически взвизгивала.
В столовой послышались бабушкины шаги. Роман и Глория стояли за балконными дверями, их силуэты отчетливо вырисовывались при свете звезд, и бабушка могла их увидеть.
Роман был невозмутим, только в голосе его звучало какое-то нервное жужжание, которое я заметила, еще когда он только заговорил.