Я услышала собачий вой: пес, выскочив из комнаты Романа, в страхе мчался вниз по лестнице. На ухе у него алела отметина — след зубов Романа. Я вздрогнула. Три дня Роман провел взаперти. По словам Антонии, он писал музыку, не выпуская изо рта сигареты. Атмосфера была тоскливая. Должно быть, Гром узнал, какое настроение эта атмосфера нагоняет на его хозяина. При виде пса, укушенного Романом, служанка затряслась, будто отравленная ртутью. Ухаживая за собакой, она сама стонала, только что не выла.
Я взглянула на календарь. Три дня прошло с той синей ночи. И до именин Понса оставалось три дня. Душа моя трепыхалась — так не терпелось мне бежать из этого дома. Мне уже почти казалось, будто я люблю моего друга, стоило лишь подумать, что он поможет мне воплотить в жизнь мое отчаянное желание.
Ночи улицы Арибау, — воспоминания о них иногда накатывают на меня, — ночи эти текли черной рекой под мостами дней, и застоявшиеся испарения их клубились бредовыми кошмарами.
Мои первые осенние ночи — вспоминаю я их, вспоминаю и первые мои тревоги, оживавшие этими ночами. Зимние ночи, пропитанные тоскливой сыростью. Внезапное пробуждение от резкого скрипа стула и нервный озноб, пробегающий по спине, когда в глаза тебе вонзаются два светящихся кошачьих глаза. Эти стылые ночные часы принесли с собой мгновенья, в которые жизнь сбросила передо мной стыдливые покровы и предстала голой, выкрикивая о себе интимные подробности, печальные и отталкивающие. Интимные подробности, которые утро бралось начисто стереть, будто их никогда и не было… Потом наступили летние ночи. Сладостные средиземно-морские ночи спустились на Барселону, залили город лунным соком и ароматами моря — нереиды расчесывали свои водяные волосы, струящиеся по их белым плечам и золотым чешуйчатым хвостам. В одну такую жаркую ночь голод, тоска и молодость довели меня до галлюцинаций: тело жаждало ласки, жадное и измученное, как иссохшая земля перед грозой.
Но едва я, усталая, разбитая, вытягивалась на постели, в голове у меня начинало гудеть и стучать. Голову надо было класть совсем низко; я лежала без подушки и чувствовала, как боль медленно затихает, заглушаемая множеством знакомых звуков на улице и в доме.
Сон приходил волнами, я погружалась в него все глубже, пока не наступало полное забытье, — у меня больше не было ни тела, ни души. А жара дышала мне в лицо, обжигая крапивой, и я снова просыпалась с ощущением страха и подавленности, словно в каком-то кошмаре.
Мертвая тишина. Только изредка шаги ночного сторожа. И высоко над миром, над балконами, над плоскими и островерхими крышами, сияние небесных светил.
Неясное беспокойство гнало меня с постели: неосязаемые светящиеся нити, которые тянутся к нам из звездного мира, действовали на меня вполне ощутимо, хоть я и не могла бы объяснить существа их воздействия.
Помню одну лунную ночь. После трудного дня я была как-то особенно возбуждена. Поднявшись с кровати, я увидела зеркало в шкафу у Ангустиас, а в зеркале — всю комнату, словно затянутую серым шелком, и длинную тень, тоже серую. Я подошла поближе к зеркалу, и тень подошла ко мне. И вот мне удалось разглядеть ее лицо — мое лицо — над вырезом длинной ночной рубашки. Длинной, отделанной тяжелыми кружевами рубашки из старинного полотна, мягкого от долгой носки; много лет назад эту рубашку носила моя мать. Странно было стоять с широко раскрытыми глазами, глядеть на себя и едва угадывать свое лицо. Подняла руку, хотела коснуться лица — оно, казалось, ускользало от меня; там, по ту сторону, возникли длинные бледные пальцы, они были еще бледнее лица и ползли по изгибам бровей, носа, щек, повторявших строение черепа. Значит, все же это я, Андрея, живу среди обступивших меня теней и страстен. А ведь случалось, я начинала в этом сомневаться.
Как раз в тот день был праздник у Понса.
Пять дней подряд лелеяла я мечты об этом моем бегстве из обыденной действительности. Мне прежде всегда было легко отвернуться от всего, что оставалось где-то позади, легко поверить, что в любую минуту может начаться совсем новая жизнь. И в тот день я чувствовала, что вот-вот передо мной раскроются новые, неоглядные дали. Чувство это было сродни тому мучительному беспокойству, которое, бывает, охватывает меня на вокзале, когда свистнет, трогаясь, паровоз или когда в порту порыв ветра донесет до меня с баркасов запах смолы и дегтя.
Мой приятель позвонил мне утром, и, услышав его голос, я вдруг преисполнилась к нему нежностью. Ощущение, что меня любят и ждут, разбудило во мне множество женских инстинктов: опьянение успехом, желание, чтобы тебя все превозносили, восхищались тобой, чтобы ты, как Золушка, стала принцессой на час после долгого, никому не ведомого существования.