Если иногда с вымученной улыбкой Луис пожимал мне руку, он словно бы удивлялся вялости моих пальцев, чересчур маленьких и тонких в его большой руке. Он поднимал на меня глаза, и лицо его отражало почти детское огорчение. А мне в эти минуты хотелось смеяться. Это было как месть за крах всей моей прошлой жизни. Наконец-то я почувствовала себя сильной, могущественной. Наконец-то я стала понимать наслаждение, от которого содрогалась душа Романа, когда он мучил меня.
— Ты скучаешь по Испании? — спрашивал меня Луис.
Пожимая плечами, я отвечала: нет, не скучаю. А над нами скользили часы, поспешно отрывая лоскут за лоскутом от беспросветного серого полотна нашей жизни… Нет, Андрея, никакого ребенка от мужа я тогда не хотела. И тем не менее он явился на свет. Физические страдания казались мне добавлением к тем бесконечным мучениям, которым меня уже подвергла жизнь. Мне сказали, что родилась девочка, и тут к моему нежеланию иметь ребенка присоединилась странная скорбь. Я не хотела видеть девочку. Лежала, уткнувшись носом в стенку… Помню, была осень, за окном занималось тоскливое серое утро. Скрипели, толкались в стекла одетые в сухое золото ветки какого-то старого дерева. Рядом раздался плач. Меня стала грызть совесть: ведь это я родила ее, обрекла быть моей дочерью. Печаль моя стала слабеть, когда мне удалось заплакать, а плакала я из-за того, что этот кричащий комочек в один прекрасный день станет женщиной. И в этом виновата я! Движимая внезапным состраданием, почти таким же стыдливым, как то, которое испытываешь, когда вкладываешь милостыню в руку какого-нибудь несчастного, встреченного тобой на улице, прислонила я этот кусочек моей плоти к груди и, чтобы она не умерла, позволила сосать, позволила пожирать меня… Она победила меня, на первый раз — физически…
С тех пор Эна стала моим властелином, она подчинила меня, поработила. Она заставила восхищаться ее жизнеспособностью, ее силой, ее красотой. Она росла, и я наблюдала за нею с таким изумлением, словно видела, как в другом человеке осуществляются все мои неисполнившиеся желания. Я мечтала о здоровье, радости, успехе — во всем этом мне было отказано, и все это было с младенчества заложено в Эне. Вы знаете, Андрея, что моя дочь — словно сгусток жизненной энергии… Смиренно понимала я теперь смысл моего существования, стоило мне увидеть, как чудесно воплощаются в Эне и моя гордость, и энергия, и тяга к самоусовершенствованию. И на Луиса я взглянула другими глазами и смогла оценить многие его качества, потому что прежде всего видела их отраженными в своей дочери. Это она, моя девочка, открыла мне глаза на тонкую основу жизни, сплетенную из тысячей нитей сладостного самоотречения и любви, такой любви, которая отнюдь не только страсть и слепой эгоизм, влекущие души и тела мужчины и женщины друг к другу; такая любовь обретает иные имена: она — зовется взаимопониманием, дружбой, нежностью. Это Эна заставила меня полюбить ее отца, это она заставила меня иметь еще детей, а поскольку совершенство ее человеческой природы требовало соответствующей матери, то кто же, как не она, заставил меня сознательно отделаться от моих недугов, от моего себялюбия… Она помогла мне раскрыться для других и неожиданно обнаружить неведомые мне горизонты. Ведь пока я не создала ее, почти против воли, из своей плоти и крови, из своей горестной сущности, я была женщиной неуравновешенной и ничтожной. Неудовлетворенной, эгоистичной… Я согласилась бы умереть, лишь бы Эна не заподозрила эту женщину во мне…
Мы сидели молча.
Говорить больше было не о чем, хотя мне так легко было понять этот язык крови, страдания и созидания, заложенный в самой твоей физической сущности, когда ты — женщина. Мне было легко понять этот язык: я знала свое собственное тело, которое уже словно несло в себе будущие жизни, готовое к этому тяжкому труду — создания живого. Я это понимала, хотя все во мне было тогда еще незрело, невоплощенно, как надежда.