Мать Эны молчала, но наши мысли текли в одном направлении.
Я испугалась, обнаружив, что вокруг опять шумят люди (так волна, совсем черная, остановившись на мгновенье, с грохотом и пеной разбивается об утесы). Огни кафе, уличные фонари ослепили меня светом, когда она опять заговорила.
— Вот потому я и прошу, чтобы вы мне помогли… Только вы или Роман могли бы мне помочь, но Роман не пожелал. Я бы хотела, чтобы, ничего не ведая об этой печальной странице моей жизни, которая вам теперь известна, Эна устыдилась бы Романа… Моя дочь вовсе не то нервное, болезненное существо, каким была я. Она не позволит огню, опалившему меня, сжечь и ее… Я даже ни о чем определенном не могу вас попросить. Мне бы хотелось, чтобы в те часы, когда они в комнате у Романа в сумерках будут заняты музыкой, кто-нибудь разрушил бы все фальшивые чары самым простым способом — включил бы свет. Мне бы хотелось, чтобы не я, а кто-то другой рассказал Эне о Романе, даже приврав кое-что, если понадобится. Ну скажите ей, что он вас бил, вытащите на свет его садистские наклонности, извращения… Понимаю, что слишком о многом вас прошу… Теперь я, в свою очередь, спрошу вас: знаете ли вы вашего дядю с этой стороны?
— Да, знаю.
— Хорошо. Значит, вы попытаетесь помочь мне? Самое главное — не оставляйте вы Эну одну, как все это время… Если она кому и поверит, так только вам. Она считается с вами гораздо больше, чем показывает. Я в этом уверена.
— Все, что от меня зависит, я сделаю, вы можете быть — спокойны. Но не думаю, чтобы из этого что-нибудь вышло.
(Душа моя разрывалась на части, словно измятая бумажонка. Как разрывалась она уже однажды, когда Эна при мне пожала руку Роману).
Болела голова. Я почти могла дотронуться до этой боли рукой.
— Если бы мне увезти ее из Барселоны!.. Вам может показаться смешным, что я не решаю своей властью такой вопрос, как летний отдых. Но у мужа нет сейчас возможностей оставить дела, и Эна защищается, прикрываясь якобы желанием не оставлять отца одного в Барселоне. Луиса очень сердит моя настойчивость, и он, хоть и в шутливой форме, сказал, что я хочу полностью завладеть нашим любимым ребенком. Он говорит, чтобы я ехала с мальчиками, а Эну оставила ему. Луис от нее в восторге, потому что она, вообще-то не очень щедрая на ласку, этим летом проявляет к нему необычайную нежность. Целые ночи напролет я лежу без сна…
(И я представила себе, как она лежит с открытыми глазами рядом со спокойно спящим мужем. Все тело ноет — лежать неудобно, а начнешь вертеться, разбудишь мужа… Она лежит и прислушивается в темноте — скрипит кровать, тяжелеют от бессонницы веки, гложет тоска).
— Пыталась я, Андрея, рассказывать смешные или пошлые истории о Романе. Память моя битком набита ими. Однако на этот путь я отваживаюсь ступать крайне редко. Стоит Эне посмотреть на меня, и я уже чувствую, что вот-вот покраснею, будто в чем-то виновата. Я боюсь, что дочь насквозь меня видит… Отец обещал мне, что с сентября Луис примет руководство мадридским филиалом фирмы… Но ведь до этого времени столько еще может случиться…
Она поднялась, собираясь уйти. Легче ей после разговора со мной не стало. Еще не натянув перчаток, она как-то машинально провела рукою по лбу. Рука была так изящна, что мне вдруг захотелось притянуть ее к себе и разглядывать изумленно эту безупречную ладонь, как иногда хочется разглядывать листья…
Несколько секунд, вся еще во власти тяжелого оцепенения, в которое я впала после этого разговора, я смотрела, как исчезала в толпе маленькая, тонкая фигурка.
Позднее, когда я оказалась уже у себя в комнате, ночь разбухла от тревог и волнений. Мне припомнились слова Эниной матери: «Я попросила помощи у Романа, и он не захотел оказать мне ее». Значит, в конце концов сеньора все же повидалась наедине с этим человеком, — и уж не знаю почему, но только я жалела Романа: он казался мне несчастным — ведь мысленно она долгие годы гналась за ним. Мне представилась маленькая комната-театрик, в которую в конце концов заключил себя Роман. Ее скорбные глаза угадали, что могло увлечь и очаровать ее дочь на этих подмостках.
Уже на рассвете караван темных туч поплыл по небу; тучи были похожи на длиннющие пальцы. В конце концов они задушили луну.
Наступило утро; сквозь сомкнутые еще веки я почувствовала его приход — будто колесница Авроры безжалостно прокатилась по моему черепу. Меня оглушал грохот — хруст костей, скрежет дерева и железа на мостовой. Трамвайный звонок. Невнятный шорох не то листьев, не то солнечных бликов. Далекий крик: