— Drapaire-e-e![7]
Раскрылись и тут же захлопнулись створки дверей на соседнем балконе. И мои двери распахнуло сквозняком; пришлось открыть глаза. Я оказалась в комнате, залитой мягким солнечным светом. Было очень поздно. С балкона столовой высовывалась Глория, она хотела позвать вопившего на улице старьевщика; Хуан оттащил ее за локоть и захлопнул двери так, что стекла зазвенели.
— Пусти!
— Я сказал, чтоб ты больше не смела ничего продавать! Слышишь? Не все тут мое.
— А я тебе говорю, что нам нужно есть…
— На это я зарабатываю.
— Ты же знаешь, что не зарабатываешь. И прекрасно знаешь, почему мы еще все не перемерли с голоду.
— Смотри, подлюга, доиграешься…
— А я не боюсь!
— Ах так, не боишься?
Хуан в отчаянии схватил ее за плечи.
— Не боюсь, нет…
Я увидела, как Глория упала и ударилась затылком о балконную дверь.
Зазвенели, крошась, стекла.
Закричала Глория — она лежала на полу.
— Убью, проклятая!
— Не боюсь! Трус!
Пронзительный голос Глории дрожал.
Хуан схватил кувшин с водой и постарался швырнуть его так, чтобы он пролетел над подымавшейся с пола Глорией. Метким стрелком он не был — осколки полетели во все стороны. Кувшин разбился о стенку. Один осколок отскочил и ранил ручку малышу — он сидел на своем высоком стульчике, глядя на все это круглыми, серьезными глазами.
— Ребенок! Смотри, что ты сделала своему ребенку! Дрянь! Еще мать называется!
— Я?
Хуан бросился к перепуганному малышу, который наконец заплакал, и, схватив его в объятия и приговаривая разные ласковые слова, принялся успокаивать. Потом унес, чтобы завязать ему руку.
Глория, плача, вошла ко мне.
— Видела, Андрея, какая скотина? Какая скотина!
Я сидела на кровати. Она тоже села и стала ощупывать ушибленный затылок.
— Ты понимаешь, что я не могу здесь жить? Не могу… Он скоро убьет меня, а я не хочу погибать. Жизнь, девочка, очень хороша. Вот, ты же была свидетелем… Правда, Андрея, помнишь, он сам понял в ту ночь, когда застал меня за картами, что только я одна и пыталась не дать семье умереть с голоду. Разве он не признал при тебе, что я права, разве он не плакал, не целовал меня? Скажи, разве он не целовал меня?
Она вытерла глаза, и неожиданно тоненький носик ее сморщился от смеха.
— И все же в этом есть что-то забавное, девочка… Самую малость, но забавное. Ты ведь знаешь… Я говорила Хуану, что продаю его картины любителям искусства, коллекционерам. На самом деле я их продавала старьевщикам, а на вырученные пять-шесть дуро играла ночью у сестры… В дом к ней приходят ее приятели и подруги, играют вечерами, иногда и ночью. Моей сестре это очень на руку — они пьют у нее водку, и она кое-что на этом зарабатывает. Случается, играют до рассвета. Играют они все хорошо, им нравится обыгрывать друг друга. Я почти всегда бываю в выигрыше… Почти всегда, девочка… Если я проигрываю, сестра дает мне в долг, когда мне не хватает, потом я ей отдаю с небольшим процентом. Только так и можно достойно раздобыть немножко денег. Говорю тебе, что мне случалось приносить домой по сорок — пятьдесят дуро сразу. Игра — она очень волнует, Андрея. Той ночью я выиграла, передо мной лежало уже тридцать дуро… И вот как бывает… Представь себе, что приход Хуана пошел мне на пользу: я играла против одного очень грубого мужчины и немножечко сплутовала… Иногда надо так делать. Ну, так вот, этот мужчина косой. Забавный тип, тебе, Андрея, было бы любопытно с ним познакомиться. Самое скверное то, что никогда хорошенько не знаешь, куда он смотрит, что видит, чего не видит… Этот тип занимается контрабандой, он имел какие-то дела с Романом. Ты знаешь, что Роман занимается грязными махинациями?
— Ну, и что же Хуан?
— А, да, да! Потрясающий был момент, девочка. Мы все сидим молча, а Тонет говорит:
— Сдается мне, что меня никто вокруг пальца не обведет…
В душе я немножко струхнула… И в эту самую секунду как заколотят во входную дверь. Тут одна приятельница моей сестры, очень, кстати, хорошенькая девочка, и говорит:
— Тонет, по-моему, это за тобой пришли.
У Тонета и у самого ушки были на макушке, а при ее словах он как рванется. Он как раз скрывался. Муж моей сестры и говорит ему… Правда, муж моей сестры ей не муж, знаешь? Ну, да это все равно. Так вот он и говорит:
— Беги на крышу, оттуда переходи на дом Мартильета. Я сосчитаю до двадцати, только потом открою. Похоже, что там их всего один или два…
Тонет понесся наверх. Дверь, казалось, вот-вот вылетит под ударами. Открывать пошла моя сестра сама — она великий дипломат. Тут мы и услышали, как Хуан несет всякую околесицу. Мой зять нахмурился, он, знаешь, не любит всяких чувствительных историй, и поторопился посмотреть, что там происходит. Хуан с ним заспорил. Зять мой мужчина крупный, толстый, росту в нем два метра, но сумасшедшие, знаешь, бывают очень сильные, а Хуан был — ну, точно сумасшедший. Зять не смог его удержать, но зато, когда Хуан уже прошел через лавку и отодвинул занавеску, мой зять ткнул его в спину, и он растянулся на полу, головой к нам в комнату. Мне его, беднягу, стало, жалко. Я ведь люблю Хуана, Андрея. Знаешь, когда я выходила за него, была безумно влюблена. Я встала возле него на колени, приподняла ему голову и стала рассказывать, что вот сижу я тут и играю, чтобы заработать немного денег для малыша. Он меня оттолкнул и, пошатываясь, встал с пола. Тогда моя сестра — руки в боки и давай говорить речь. Она ему прямо сказала, что и сама делала мне предложения, разных мужчин находила, они бы мне хорошо платили, а я не согласилась, потому что люблю его, Хуана, хоть и живу впроголодь по его вине. И всегда молчу и мучаюсь из-за него. У Хуана, бедняги, и руки опустились, стоит и смотрит вокруг. Увидел он, что на столе — ставки, что Кармета и Тереса сидят, да еще два порядочных мальчика, их поклонники. Увидел, что все идет всерьез, никакого веселья… Сестра еще сказала, что пока он собирался убивать меня, я выиграла тридцать дуро. В это время мой зять — он стоял в углу, ухватившись за пояс, возьми да и рыгни, и Хуан чуть опять на него не кинулся. Но моя сестра — баба не промах, ты же ее, девочка, знаешь, так она и говорит: