— Ну, Жоанет, теперь пойдем выпьем с тобой немного, а твоя женушка быстренько уладит свои счеты с друзьями, соберет выигрыш и пойдет с тобою домой, нянчить малыша.
Голова у меня заработала, как машина. Сестра увела Хуана в лавку, а я подумала, что, раз Хуан пришел, значит, ты или бабушка позвонили ему и скорее всего ребенок лежит теперь уже мертвый… Я ведь много думаю, девочка, Тебе кажется, что это не так, верно? А я много думаю.
На меня нашла такая тоска, такая печаль, что я и свои деньги, которые лежали там на столе, где мы играли, сосчитать не могла никак… Потому что я малыша очень люблю, он ведь очень миленький, верно? Бедненький мой…
Тогда Кармета, очень она хорошая, посчитала мне деньги. И больше никто не говорил про то, что я сжулила… Потом я застала тебя в той комнате, где были Хуан и моя сестра… Представь себе, я так одурела, что почти и не удивилась. В голове у меня только одно и вертелось: «Малыш умер, малыш умер…» И когда я Хуану это сказала, ты увидела, что Хуан меня любит по-настоящему… Потому что мужчины, девочка, крепко в меня влюбляются, Не так-то им легко меня забыть, ты не думай… Мы с Хуаном так любили друг друга…
Наступило молчание. Я стала одеваться. Глория становилась поспокойнее и лениво потягивалась. Вдруг она уставилась на меня.
— Какие странные у тебя ноги! Такие тощие! Как у Христа на распятии.
— Да, правда. — Глория в конце концов всегда умела рассмешить меня. — А у тебя, наоборот, словно у муз…
— Очень изящные, да?
— Да.
(Ноги у нее были белые и маленькие, точеные, детские).
Хлопнула дверь парадной. Выходил Хуан. Тут же явилась улыбающаяся бабушка.
— Понес мальчика погулять. Уж такой добрый у меня сынок! — И обращаясь к Глории — И зачем ты, плутовка, перечишь ему? Только втягиваешь в раздоры. Ай-яй-яй! Как не стыдно! Разве не знаешь, что мужчинам нужно всегда уступать?
Глория улыбнулась и обняла бабушку. Потом принялась подмазывать ресницы. На улице закричал другой старьевщик, и она в окошко крикнула ему, чтобы он зашел. Бабушка сокрушенно покачала головой.
— Скорее, скорее, девочка, пока не пришел Хуан или Роман… Ох, берегись, если придет Роман! Я и думать об этом не хочу.
— Эти вещи ваши, а не вашего сына, мама. Верно же, Андрея? Неужели я допущу, чтобы мой ребенок умирал с голоду, лишь бы здесь хранилось все это барахло? А кроме всего прочего, Роман должен Хуану деньги. Я это знаю…
Бабушка вышла из комнаты, избегая осложнений, как она говорила. Была она очень худенькая. Из-под растрепанных белых волос выпархивали два прозрачных уха.
Пока я принимала душ, а потом гладила на кухне платье под злыми взглядами Антонии, никогда не скрывавшей, что вторжение в ее царство ей не по вкусу, я слышала, как спорили по-каталански два голоса — визгливый Глории и простуженный, принадлежавший «drapaire». В голове у меня вертелись слова, которые как-то сказала мне Глория, вспоминая историю своих отношений с Хуаном: «Было это как конец фильма. Как конец всем печалям. Еще немного, и мы должны были стать счастливы…» Произошло это давным-давно, в те времена, когда Хуан возвращался к женщине, которой он дал ребенка, чтобы назвать ее своею женой. Они уже почти и не вспоминали об этом… Но ведь и совсем недавно, в ту мучительно тоскливую ночь, которую только что воссоздала своей болтовней Глория, я снова видела их соединенными — каждый чувствовал, как стучит кровь в жилах у другого, они поддерживали друг друга, страдая под бременем общего горя. И опять словно наступал конец всякой ненависти, отчужденности.