Люди смотрели на меня с изумлением, даже, пожалуй, с испугом, и, поняв это, я в ярости прикусила губу: «Дергаюсь, как Хуан», «И тоже схожу с ума», «Бывает, что некоторые лишаются рассудка от голода».
По Рамблас я спустилась в порт. На душе у меня становилось теплее, когда я думала об Эне, такую любовь и нежность она мне внушала. Ведь даже ее мама сказала, что Эна меня ценит и уважает. Она, такая всеми любимая, такая блистательная, восхищалась мной, ценила меня. При мысли о том, что меня просили выполнять при ней такую значительную миссию, я росла в собственных глазах. И все же неизвестно было, выйдет ли что-нибудь реальное из моего вторжения в ее жизнь. Сообщенная Глорией новость о том, что Эна придет сегодня к вечеру, очень меня волновала.
Я стояла в порту. Море, стиснутое со всех сторон, слепило блеском маслянистых пятен; пахло смолой и канатами. Корабли с высоченными бортами казались огромными. Иногда по воде пробегала рябь, словно играла рыба: лодочка, удар весла. Я стояла там, в порту, в тот летний полдень. А, быть может, с какой-нибудь корабельной палубы какие-нибудь голубые нордические глаза воспринимали меня всего лишь как малюсенький штришок на заграничной открытке… Я стояла там — темноволосая испанская девушка, на минуту задержавшаяся на молу барселонского порта. Через несколько мгновений жизнь возобновит свой бег и переместит меня в другое место. И я окажусь на другой открытке, на фоне других декораций. «Пожалуй, где-нибудь в ресторанчике за едой», — подумала я, сраженная, как всегда, своими инстинктами. Денег у меня было очень мало, но все же деньги были. Медленным шагом направилась я к веселым барам и ресторанчикам Барселонеты. Белые и голубые — они вносят в пейзаж, если он залит солнцем, радостный, морской мазок. На верандах ресторанов посетители едят рис и ракушки с завидным аппетитом, который возбуждают жаркие, пестрые запахи лета, доносящиеся сюда с пляжей или из внутренних гаваней порта.
В тот день над морем повисла серая пелена, дыхание его было палящим. Кто-то сказал, что самое время для шторма. Я заказала пива и к нему сыра и миндаля. Крашенный индиго бар, в котором я сидела, был двухэтажный, со множеством всякой корабельной утвари. Выбрала я себе столик на улице, и мне уже казалось, что земля подо мной вот-вот начнет дрожать от вибраций какого-то скрытого мотора, увезет меня далеко… и распахнутся предо мной новые дали. Эта страстная тоска по странствиям всегда дремлет во мне — до того момента, пока что-нибудь ее не разбудит.
Просидела я долго… Болела голова. Наконец очень медленно, словно неся на плечах мешки, набитые, как шерстью, клубками туч, повернула я к дому. Петляла, делала круги, останавливалась. У меня было такое чувство, будто я привязана ниткой к нашему дому и, по мере того, как проходит время, меня подтягивают к улице Арибау, к парадной, к комнате Романа, там, на чердаке. Вечером эта сила стала неодолимой, и я вошла в подъезд.
Пока я поднималась по лестнице, сочившаяся отовсюду тишина охватила меня своими цепкими лапами; она была такая знакомая, такая успокаивающая. Сквозь разбитое окно на лестничную площадку доносилось со двора пение служанки.
Там, наверху, были Роман и Эна, и я тоже должна была идти туда. Я не понимала, откуда у меня такая уверенность, что Эна там. Одних предположений Глории для такой уверенности было недостаточно. Ее присутствие я чувствовала нюхом, как собака, которая идет по следу. Обычно поток событий тащил меня за собой, и теперь мне было непривычно и немного страшно преодолевать этот поток…
С каждой ступенькой туфли становились все тяжелее. Кровь от головы отлила к ногам. Возле дверей Романа руки мои покрылись холодной испариной. Я остановилась. Дверь с лестницы на плоскую крышу справа от меня была открыта, и я подумала, что можно, пожалуй, войти. Стоять просто так у двери Романа было нелепо, а позвонить я не решалась, хотя до меня как будто бы и доносилось журчанье разговора. Мне нужна была для успокоения маленькая передышка. Я вышла на крышу. На меня набегала, почти валилась, широкая панорама плоских крыш, придавленных темным небом, все более и более грозным. Я услышала Энин смех. Неестественные ноты в нем потрясли меня. Окошечко в комнате у Романа было открыто. Повинуясь внезапному порыву, я встала на четвереньки и, как кошка, прокралась ползком, чтобы меня не заметили, и уселась под этим отверстием.
Голос у Эны был высокий и звонкий.