— Для тебя, Роман, все в жизни очень просто. Что же ты думал? Что я, может, выйду за тебя замуж? И всю жизнь буду дрожать, боясь, что ты потребуешь денег?
— Теперь ты меня послушай. — Такого тона в голосе у Романа я никогда не слыхала.
— Нет, нам уже не о чем говорить. У меня есть все доказательства. Сам знаешь, что ты у меня в руках. Наконец-то кончится этот кошмар…
— И все же ты выслушаешь меня, правда? Хоть ты и не хочешь… Никогда я не просил денег у твоей матери. Для шантажа, я полагаю, у тебя доказательств нет.
Голос Романа змеей заползал мне в уши.
Не размышляя об услышанном, я скользнула вдоль стены, выбралась на площадку, бросилась к двери дядиной каморки и постучала. Мне не ответили, я снова постучала. Открыл дверь Роман. Я не сразу заметила, что он невероятно бледен. Мои глаза впитывали в себя Эну — она сидела на кушетке и вроде бы спокойно курила. Эна мрачно посмотрела на меня. Сжимавшие сигарету пальцы слегка дрожали.
— Очень вовремя ты стучишь, Андрея, — холодно сказала она.
— Эна, дорогая… Мне показалось, что ты здесь… Я поднялась поздороваться с тобой.
(Это или нечто подобное хотела я сказать. Однако не знаю, связно ли я говорила).
Роман насторожился. Он поглядывал то на меня, то на Эну.
— Ступай, малышка, прошу тебя, иди…
Он был очень возбужден.
Внезапно Эна гибко и мягко поднялась с кушетки, и прежде чем мы с Романом успели что-либо сообразить, она стояла рядом со мной и крепко держала меня за руку.
Когда она прижалась ко мне, я смутно различила, как колотится у нее сердце. Мне уже трудно было сказать, ее ли сердце так билось от испуга или мое…
Роман напряженно улыбнулся своей пленительной улыбкой, такой мне знакомой.
— Поступайте, малышки, как хотите. — Он смотрел на Эну, не на меня; только на Эну. — Но что за внезапный уход? Ведь мы, Эна, еще далеко не кончили наш разговор. Ты знаешь, что так кончать нельзя… Ты это знаешь…
Не понимаю, почему меня перепугал именно этот любезный и напряженный тон Романа. Когда он глядел на мою подругу, глаза у него блестели, как блестели они у Хуана во время приступов. Эна подтолкнула меня к двери. Она шутливо сделала легкий реверанс.
— В другой раз поговорим, Роман. А пока не забывай, что я тебе сказала. Прощай!
Она тоже улыбалась. И глаза у нее тоже блестели, и она тоже была страшно бледна.
Вот тогда-то, в ту минуту, я и сообразила, что Роман все время держит правую руку в кармане. И еще — что в кармане что-то лежит. Не знаю, по какой фантастической ассоциации я подумала о его черном пистолете. Именно в тот миг, когда мой дядя старался особенно широко улыбаться. Все произошло мгновенно. Как безумная, обхватила я его руками и крикнула Эне, чтобы она бежала.
Роман оттолкнул меня, и я наконец увидела, что с его лица сошло это тоскливое напряжение. Его лицо было омыто великолепным гневом.
— Глупая! Воображаешь, что я вас сейчас перестреляю?
Он уже спокойно смотрел на меня. Получив пинок в спину, я стукнулась о лестничные перила. Роман провел рукой по лбу, отбрасывая вьющиеся пряди. И как уже не раз бывало, лицо его внезапно постарело. Он повернулся и вошел в свою комнату.
Болело все тело. Ветер, кружа облако пыли, хлопнул чердачной дверью. Издалека долетело до меня хриплое уведомленье — раскат грома.
Эна ждала меня на лестничной площадке. Взгляд ее был насмешлив, как в самые скверные минуты.
— Ну почему ты из всего делаешь трагедию, Андрея? Почему, дорогая?
Меня ранили ее глаза. Она подняла голову, и губы ее скривились в непередаваемо презрительной гримасе.
Мне захотелось ее побить. Потом ярость сменилась тоской, и, ничего не видя от слез, я стремглав ринулась вниз по лестнице… Знакомые до мелочей обитые двери с блестящими и матовыми звонками, с табличками, возвещавшими о занятии каждого жильца, — «Врач», «Портной», — плясали у меня в глазах, кидались на меня и исчезали, затопленные моими слезами.
Я выскочила на улицу, подстегиваемая жестокой болью, — она гнала меня все дальше и дальше, прочь от этого мира. Наталкиваясь на прохожих, бежала я по улице Арибау вниз, к Университетской площади.
То низкое предгрозовое небо врывалось мне в легкие, слепило печалью. Запахи улицы Арибау проникали сквозь густую пелену моей скорби. Запахи парфюмерии, съестной лавки, аптеки. Запах самой улицы, над которой нависло облако пыли, словно исторгнутое из удушливой тьмы мглистого неба.
Университетская площадь явилась мне тихой и огромной, как в тяжком сне. Будто внезапный паралич сковал и редких прохожих, пересекавших площадь, и идущие мимо машины и трамваи. Какой-то человек даже запомнился мне с поднятою ногой — так отчужденно взглянула я и так мгновенно забыла все, что увидела.