Поезд тронулся, а отец Эны и я — мы остались стоять среди переплетения железнодорожных путей. Энин отец, оказавшись вдруг один, был как будто несколько удручен. Он пригласил меня сесть с ним в такси и вроде удивился моему отказу. Добродушно улыбаясь, он долго глядел на меня. Я подумала, что он, наверное, из тех людей, которые ни минуты не могут побыть наедине со своими мыслями. А может, и мыслей у них вовсе нет. И тем не менее он был мне необыкновенно симпатичен.
Вернуться домой я собиралась, сделав большой крюк, несмотря на влажную, трудно переносимую жару, тяжко навалившуюся на город. Я шла, шла… Барселона была совсем безлюдна. Стояла ужасающая июльская жара. Я прошла неподалеку от запертого пустого рынка в Борне. На мостовой валялись перезрелые плоды и солома. Брыкались запряженные в повозки лошади. Совсем неожиданно я вспомнила о мастерской Гиксолса и пошла по улице Монкада. Величественный двор и древняя лестница из покрытого резьбой камня были все те же. Перевернутая повозка еще хранила остатки своей поклажи — охапку люцерны.
— Никого нет, сеньорита, — сказала мне привратница. — Сеньор Гиксолс в отъезде. Никто теперь и не заходит, даже сеньор Итурдиага, на прошлой неделе он отправился в Ситхес. Сеньора Понса тоже нет в Барселоне… Но я могу дать вам ключ, если вы хотите подняться. Сеньор Гиксолс разрешил мне давать ключ любому…
Мои намерения не простирались так далеко: я не собиралась, следуя за нитью воспоминаний, входить в студию, которая, как я знала, была заперта. И все же я приняла предложение привратницы. Мне это вдруг показалось счастливой возможностью побыть немного одной в пустынной тишине дома, под прохладной сенью его древних стен. В закрытых комнатах еще стоял слабый запах лака. За дверью, там, где Гиксолс обычно хранил свои съестные припасы, я нашла забытую плитку шоколада. Картины были заботливо укрыты кусками белой ткани и казались привидениями в саванах, душами воспоминаний о стольких веселых разговорах.
Темнело, когда я добралась до улицы Арибау. Выйдя из студии, я еще долго совершала свой безнадежно длинный, утомительный путь через город.
В своей комнате я сразу же почувствовала духоту — значит, окно было закрыто — и запах слез. На постели я различила неясные очертания какого-то тела — там плакала Глория. Сообразив, что в комнату кто-то вошел, она в ярости резко повернулась. Потом, увидев меня, немного успокоилась.
— Андрея, я немножечко вздремнула, — сказала она.
Зажечь свет было невозможно — кто-то вывернул лампочку. Не знаю, что уж меня толкнуло, но только я присела на край постели и взяла Глорию за руку, влажную то ли от пота, то ли от слез.
— Почему ты плачешь, Глория? Думаешь, я не знаю, что ты плачешь?
В тот день я сама была печальна, и чужая печаль не оскорбляла меня.
Глория сперва ничего мне не ответила. Потом прошептала:
— Я боюсь, Андрея!
— Чего ты боишься, Глория?
— Андрея, ты ведь прежде никого ни о чем не спрашивала… Ты стала добрее. Очень бы мне хотелось рассказать о своих страхах, да не могу.
Наступило молчание.
— Хоть бы Хуан не узнал, что я плакала. Скажу ему, что немного поспала, если он заметит, как опухли глаза.
Это трудно объяснить, но даже вещи в ту ночь подавали таинственные и зловещие знаки. Мне не спалось, в то время это часто со мной случалось — мучило переутомление. Прежде чем закрыть глаза, я неловко пошарила по мраморной доске ночного столика и нашла кусок черствого хлеба. С душевным трепетом съела я его. Бедная моя бабушка, она редко забывала сделать мне подарочек. Наконец сну удалось завладеть мною, но это было похоже на беспамятство, словно я вошла в преддверие самой настоящей смерти. Изнуренье мое дошло до предела. Вероятно, кто-то кричал уже долгое время, прежде чем эти дикие крики достигли моих ушей. А может, прошло лишь несколько кратких мгновений. Вспоминаю, однако, что крики вошли сперва в мой сои и лишь потом заставили меня вернуться к действительности. Никогда не слышала я в доме на улице Арибау таких криков. То был отчаянный рев обезумевшего животного; я села на постели, потом соскочила с нее, трясясь от ужаса.
В прихожей я наткнулась на служанку: Антония растянулась на полу, юбка задралась, торчали сведенные страшной судорогой ноги, темнел обнаженный живот, а скрюченные руки цеплялись за каменные плитки. Входная дверь была распахнута настежь, и в нее уже просовывались любопытные лица соседей. Все это так меня ошеломило, что в первое мгновенье я ухватила только смешную сторону картины.
Прибежал полуодетый Хуан и захлопнул ногою дверь прямо перед носом у этих людей. Потом стал шлепать служанку по лицу и велел Глории принести кувшин холодной воды, окатить женщину. Наконец служанка стала тяжело дышать и икать, как побежденное, усталое животное.