Он вновь слегка притянул к себе — поддалась. Приблизилась, с упоением подстраиваясь уже под его ритм, несколько замедлившийся, будто понимал значение слов, кутающих веранду в мою пелену боли.
Пошло все к черту.
Хочу обмануться. Хочу. И гори оно все синим пламенем.
Рука за чужую шею, голова на чужое плечо и поворот своего лица, не открывая глаз, к чужому лицу, сосредотачиваясь только на ощущениях — все очень схоже и пусть это иной человек, но когда не видишь, а концентрируешься на собственных ощущениях, то можно представить, что на правой руке под моей грудью сложное переплетение тату, что есть контур крыла на шее, что есть запах, сейчас, к счастью, украденный поветрием бриза, и что… моих губ сейчас касаются знакомые губы, а не чужие.
Разнос ощущений. Внезапно для самой себя — едва подавленный рефлекс отшатнуться. Вытереть губы. Уйти и сожрать себя. Супротив — голод. Неистовый голод, потому что целовали мягко и выстроенный перед закрытыми глазами образ стал ярким и сильным, настолько выраженным, что я провалилась сквозь осознание реальности, я была вся там — в мягком поцелуе, потому что прежде уже испытывала подобное и воспрянувшее отчаяние накинуло вуаль парализованности на сознание — я хочу, чтобы это происходило. Он на него похож и я этим жадно захлебывалась, на остальное плевать…
Повел рукой так, чтобы встала перед ним, лицом к лицу, не разрывая поцелуя. В кольце его рук. И почувствовала, как одну отстраняет от моей спины, как напрягаются мышцы тела передо мной, к которому стояла вплотную и могла ощутить будто дает знак отстраненной рукой… И прервавшийся мой трек тотчас сменяется на другой за короткую долю секунды до моего ментального падения — он углубляет поцелуй. Знакомый до безумия, под вплетающийся в атмосферу и душу звучащее на веранде: «она моя мадонна»*.
Отстранилась испуганно, чтобы узреть того, кто был в мыслях и ощущениях, а сейчас явлен во плоти. Близко, рядом так, как и не смела представлять… Но Мар был реален.
Смятение, которое честнее чем разъеб не обозначишь. Застыла, замерла, исчезла, потонув в теплом карем бархате глаз с поволокой, обладатель которых совсем невесело усмехнулся. Невозможно и нереально.
— Это действительно я, совенок, — знакомый до судорожной боли обволакивающий глубокий голос с низкой хрипотцой, когда скользнул большим пальцем по влажной дорожке на щеке. До губ пальцем, где несколько секунд назад нежно сцеловывал слезу. До своего жеста. До смены треков, до того, как целовал глубже.
Плевать на то, как выглядели в глазах окружающих, всё просто и молчаливо-понятно: прочь из бара. В отель.
Слабо усмехнулась, глядя на переплетенные пальцы, когда он шел чуть впереди, безошибочно вел меня к моему же номеру, а в моих мыслях был недавней звонок Ульки. Не маме на подмогу она шла на ресепшен, далеко не ей. И интересные вопросы сегодня вечером она задавала неспроста. Вроде и стукнуть ее хочется и несмело обнадежиться, потому что она, рыдавшая от ужаса со мной в унисон неделю назад, не допустила бы Мара ко мне ни при каких условиях и никогда, если бы… А сейчас он ведет меня к моему номеру… И я иду. Нет, не ему я доверяю, от которого сердце трещины в ребра пускает при каждом ударе… хотя, и ему. Им.
Барбадос — сердце Карибов, а у меня в номере легкий, ненавязчивый запах свежих ромашек, по кругу номера охапками воткнутых в вазы и то, что подойдет на замену им. Из Питера минимально девять часов лететь, а сейчас сентябрь и с Сеула минимум четырнадцать… и среди экзотики, свежесть ромашек.
Он не включил свет. Сел рядом на постель, лицом к лицу. Я, вглядываясь в четкие, резкие черты, подавляя мольбу в голосе, едва слышно спросила:
— Ты завязал?..
Мар, глядя на меня долгую секунду, утвердительно кивнул. И притянул к себе, когда сгорбилась, закрыла ледяными дрожащими руками лицо и судорожно выдохнула, боясь самого худшего — это сон. Это нереально, вот такие его прикосновения и объятия, тепло его тела и, наконец, его запах, влившийся сейчас в кровь и впервые давший возможность сделать вдох кислорода среди смрада разложения собственного нутра. Вцепилась в него руками и ногами, разбиваясь в пыль при звучании его срывающегося выдоха, прижимаясь к нему теснее и ощущая с какой силой, до откровенной физической боли, такой неважной сейчас, вжимает в себя в ответ. Как путаются его неровные выдохи в моих волосах, когда втискивает в себя, а я впервые искренне хочу умолять, чтобы не отдавал и никогда не уходил, потому что я не могу… без этого болезненного тепла, отогревающегося среди этой бесчеловечной стужи, не могу без его рук, вот так обнимающих, по мужски, когда четко осознаешь, что ты защищена от всего, в том числе и от самой себя и можно утратить бдительность, можно побыть слабой и ничего страшного не случится… Когда осознаешь, что невозможно без него, как бы не хотелось и не было нужно, это просто невозможно, потому что не хочется категорически, ибо с ним всегда есть надежда и пусть он ошибается, пусть, не бывает людей, что не ошибаются, но он все поймет и исправит, а вот таких людей единицы…