Дождливый сентябрь… Прошло несколько лет. Не спрашивайте меня о датах, ненавижу заглядывать в календарь».
«Быстрей, быстрей», – все именно в этом ритме, как будто все так и хотят избавиться от нас. Но нас больше нет. Не от кого избавляться. Последние несчастные попытки на существование, на фальшивые улыбки и такие же фальшивые интервью. Мы не в ссоре, мы по-прежнему не ссорились, просто реже общаемся, мы реже созваниваемся, мы почти не видимся. В какой день прошла фотосессия для журнала. Непонятная, быстрая, хотя, как обычно, без смеха не обошлось. Юля умеет поднять настроение, когда это необходимо. А сейчас – самое время. А после фотосессии – интервью «Тату десять лет». Только Тату больше нет. И не будет, но вы узнаете об этом последними, господа. От корки до корки перемывают кости, вспоминая о том, о чем совсем не хочется думать. А потом странный, какой-то угнетающий обед в ресторане. Только Оля пыталась поддерживать разговор, иногда Юля. Я в основном молчала. Напряжение становилось очевидным, и никто не мог этому противостоять. «Все будет хорошо» – сказала она мне на прощание, неловко целуя в щеку. Но я смутно верила ей. А уже в мае вышел сам журнал, в мае состоялась очередная автограф-сессия, куда пришло множество фанатов. Надо же, за эти почти три месяца нас еще не забыли. Но знаете, самое ужасное, поднимая голову, чтобы посмотреть на человека, а потом оставить автограф, я замечаю не только улыбки, но и слезы. Нет, хотя даже это не самое больное. Самое больное было то, когда я видела улыбку сквозь слезы и еле различимое «Спасибо», читаемое по губам. Так и я, поджав губы, чтобы самой не растрогаться, молча оставляла автограф, в ответ, шепча одними губами: «Спасибо вам!».
Сколько в нашей жизни было этих автограф-сессий? А может это последняя? Ведь обстановка здесь весьма напряженная, даже не смотря на усилия фанатов разрядить ее, они поют наши песни, они улыбаются и смеются, а когда все затихает, они возвращают нас в прошлое: «Меня полностью нет, абсолютно всерьез…» – как громко они поют, как дружно. Мурашки пробираются по спине и шее, я улыбаюсь, Юлька вроде тоже. И время от времени к нам подходят люди, которые говорят слова, заедающие, западающие в сердце. «Спасибо, что вы есть у нас, мы верим в вас, проект Тату совсем не изжил себя…», «Вы изменили мою жизнь, и, даже если вы будете не вместе, я желаю каждой из вас удачи!», «Вы все равно остаетесь лучшими!», «Когда-то я услышал фразу: «Лучше сделать и жалеть, чем тоже жалеть, но не сделав», я желаю вам, чтобы вы не жалели о своих решениях никогда…».
«Пока мы ехали в машине и эта угнетающая обстановка стала просто невыносимой, я все же решилась спросить ее: «Как ты думаешь, они верят в то, что это не конец?», она повернулась ко мне с растерянным лицом, полным тревоги и печали. «А ты как думаешь?», в ответ я отвернулась к окну: «Я не думаю, Ленок…». Она тихонько засмеялась. Нервно, как последнее время бывало. Ты перестала думать, что я – это я. Ничего, что я обращаюсь «ты»? Не «она», а «ты»? Да какая разница. В любом случае, я была уверена, что она – это она, и моя Лена не изменится. Но чтобы так вести себя у меня было много причин. Лена была слишком привязанным человеком, и я – далеко не единственная. Она не могла себе представить будущего без Бориса. Бьюсь об заклад, что он хорошо промыл ей мозги. Лена… Все всегда жалели ее, “ах, милая, хорошая, ей так плохо без Юли, а Юля такая плохая. Юля никогда не позволяла быть Лене ближе, а Лена так любила ее”. А может она сама того не хотела? Может, она просто не замечала того, что было так очевидно? Ведь все не зря, все не так просто. Борис всегда недолюбливал меня. И нередко это было из-за нежелания делить Лену, ведь она так разрывалась… Бедная Лена. А принадлежала ли она кому-нибудь?
Спустя полторы недели после автограф-сессии. Конец мая’09»
В июне состоялась премия Муз-ТВ, которую мы посетили очередной раз. Различие от прошлых лет было лишь в том, что в этот год мы были уже не вместе, она приехала отдельно от меня, предпочитая иметь под рукой сильного, обаятельного мужчину, чем скромную, почти девственную девушку, с которой она провела десять лет своей жизни. Но я совсем не обижаюсь на нее. В тот день я приехала вместе с лучшей подругой Настей и Алешей Митрофановым, но, похоже, ведущие премии даже не замечают различие между Настей и Юлей, поэтому, объявляют нас как группу «Тату». Настя – не я, она робко идет по ковровой дорожке рядом со мной, я держу ее за руку, не удивляясь уже ничему. Сколько было премий в нашей жизни? Сколько оваций, сколько поклонников, сколько таких выходов? Мне все равно. Почти все равно. Я не отпускаю ее от себя и мы заходим внутрь здания. Как раз за нами приезжает Юля и Парвиз, ситуация с ними еще комичней, чем я могла себе представить. Ведущий попросту объявляет их как группу «Бумбокс», а Волкова, не меняясь в лице, по-прежнему улыбаясь, идет вперед, размахивая рукой орущим фанатам. Ее ничем не смутишь или она не услышала. Внутри мы почти не пересекались, а когда увиделись, махнули друг другу головой, перекинувшись парой незначительных фраз. «Хорошо выглядишь» – не могу сдержать себя я, одаривая ее комплиментом, но, кажется, она не придает этому значение. «Спасибо, ты тоже» – в ответ улыбается она, ближе прижимаясь к Парвизу, – «Ладно, мы пойдем… Хорошего отдыха!». «Спасибо» – несчастно брошенное в ее спину. Я беззвучно молю ее остановить все это безумие, но конец уже давно пришел…
«Все так, как должно быть. Ничего нет.
Мне нечем себя тешить, потому что надежд не осталось. Ничего не осталось тотально. Бывает же такое. Я отложила все самое ценное и дорогое в самые запыленные полки, где никто ничего не найдет. Никто и никогда не узнает о нас, если мы сами того не захотим. И пусть все верят в лживые истории, пусть все верят в то, чего никогда не было. А то, что было – останется только между нами. Поэтому, все самое сокровенное – в самых пыльных местах, там это в безопасности, там никто никогда не найдет… И знаете, я почти поверила… Поверила в то, чего не могло было бы быть. По определению. Я поверила в то, что она могла бы полюбить меня, могла бы быть со мной, когда-нибудь… Но сейчас ничего нет. Хотя кому я вру? Мы никогда не были счастливы… Слишком много воды утекло. И я уже не та, и я уже ничего не жду. И не ждала. Ранимая… Плакса. Ваня всегда называл меня плаксой, а я разве виновата, что такая сентиментальная? Попахивает драмой в стиле Платовой. Хотя нет, даже Платова тут не причем, у нее не такой сопливый драматизм. Просто ничего нет. А где я могу еще выместить боль? В дневниках. А она, наверное, на мужчинах… Хотя, даже сейчас я думаю, что слишком плохо знала ее…»
«Все началось с того дня, когда я просто представила себе нас вместе. Не как фальшивый, псевдолесбийский дуэт Тату, а как пару. Сначала долго смеялась, а потом задумалась. И где-то внутри меня все взбунтовалось, подорвалось, и я просто стала влюбляться. Но твердо и смело не могла выражать свои чувства, ведь Ленка бы, моя правильная Ленка, не поняла бы меня, а мне не хотелось с ней терять хотя бы то, что у нас было. А наше – это не мое, и не ее. Это общее. Она никогда не смогла бы влюбиться в девчонку, наши темы разговоров практически не касались таких вещей, она любила парней, и ничего с этим не поделаешь. Поэтому, мне приходилось находить себе кого-нибудь, чтобы хоть как-то переставать думать о ней, все это было бесполезно. Мои намеки на что-то, она быстро спускала на тормоза, никогда не поддавалась на мои провокации или просто смеялась, как ненормальная…»
«…Когда мне было четырнадцать, я смутно, но все же понимала, что в один из дней смогу влюбиться в нее. Просто взять и влюбиться. Ваня, смеясь, говорил, что ничего не проходит бесследно. Только что он вкладывал в эти слова? В любом случае, он оказался прав – ничто не прошло, а правильней сказать не проходило бесследно. Когда ты проводишь все 25 часов в сутки с человеком, из них 16 часов «играя в любовь», ты, кажется, уже забываешь, где реальность, а где игра. Сначала я перестала представлять себе жизнь без нее, как без друга, а потом, постепенно, сладко и клейко, это стало выливаться в нечто большее. Привязанность, симпатию, жизненно необходимое, что-то такое, что заставляло внутри все переворачиваться. Но едва ли она могла видеть это. Или видела. Или не хотела видеть. Я не знаю, и узнаю ли когда-нибудь? Мои глаза, которые так преданно смотрели на нее, каждый раз, ночь за ночью, когда она сладко спит, сопит, как маленький ребенок, а ее руки мирно покоятся у меня на животе, ноги согнуты в коленках, и упираются и мои собственные ноги. Иссиня черные волосы небрежно разбросаны по детскому личику и иногда я бережно поправляю их, стараясь не разбудить ее. Но едва ли она могла видеть всю эту искреннюю нежность, ведь чаще всего она скрывалась под маской безразличия. Почему? Потому что так проще, закрытой быть вообще проще…» «… Ваня говорил всегда нам: «Всем плевать на ваши проблемы, девочки. Всем плевать, что у вас на душе». И он прав, а я всегда слушалась его, он был таким авторитетом, с которым не было желания спорить. Но Лена же… Она всегда считала меня самовлюбленной идиоткой, не способной любить, не способной думать, чувствовать… Иногда мне кажется, что я смогла бы убить ее, чтобы никогда больше не видеть ее глаз, ее губ, ее рыжих непослушных локонов, потому что мне казалось, что это любовь – обреченная. Вечная. Игра».