Тогда им невероятно повезло. Летчики приехали не вдвоем — втроем, а вместе с самым что ни на есть морским Волком был второй самый известный адмирал. Марина визжала и кричала, как и остальные. Проходя мимо, Скай остановился, обнял учительницу, расписался в чьем-то блокноте (Олеськином, удачливая зараза), собрал урожай цветов. Они благодарили его за чистое небо, а он смеялся и благодарил их в ответ.
Смешно, но это, наверное, было самым ярким ее детским воспоминанием. Ворох цветов, солнце, искрящееся на усыпанной медалями груди и глубокий голос героя. А самым счастливым — облитая белой лайкрой ладонь, ложащаяся ей на макушку, алая прядь в челке и чуть ироничный голос, приглушенный маской:
— ОтпУстите товарища генерал-лейтенанта, мелкая? Нас там немножко заждались.
Она тогда кивнула и почему-то молча протянула ему алую-алую, как его прядь, как шестиконечная звезда на груди, розу. Он засмеялся и обломил ее у самого бутона, закалывая под орден, как когда-то на самом первом параде.
— Спасибо, милая. Как тебя зовут? — спросил герой войны, командир эскадрилий и великий летчик Алый.
— Марина, — пропищала она в ответ.
— Будь счастлива, Марина.
И они ушли, а классная увела их обратно в школу, впрочем, уроков тогда не случилось — они часа два сидели и обменивались впечатлениями и вспоминали все, что знали о войне и о тех пятерых, кого им посчастливилось увидеть. Да.
Она действительно была ребенком войны. Она не могла просто взять и забыть, как это было, как это закончилось, не могла перестать испытывать благоговение и всепоглощающую благодарность к тем, кто подарил им мир. Наверное, именно поэтому давно уже выросшая Марина и не понимала, какого черта сейчас происходило.
Год тому — их чествовали и любили, год тому — мир заворожено глядел на мужчин и женщин в черной форме и белых масках. Теперь — едва ли не с ужасом отшатывался. Марина так не могла. Они не были монстрами, не были нелюдью, не были роботами — они были героями, вот только об этом почему-то все забыли. А Рина, девочка Рина, наконец решилась и, бросив работу в престижной клинике, подала документы на участие в госпрограмме психологических консультаций для военных модов. Было бы смешно, если б не было так грустно.
Новый кабинет напоминал каморку. В лучших условиях, говорят, работали врачи, попавшие в аппарат правительства. Модов было довольно и там, но то были совершенно другие, «правильные» моды. А вот их центру так не свезло. Сюда приезжали по направлениям уставшие и сломанные люди, в жизнях которых не осталось ничего, кроме чужого презрения и боли. Марина слушала их, разговаривала с ними, часами и днями, целыми днями, то и дело отступая от методички. Ее коллеги оценивали и выносили вердикты — она пыталась помочь, в каждой благодарности, в каждых словах прощания слыша то самое, приснопамятное: «Будь счастлива, Марина».
Иногда по вечерам, устало заполняя бланки и отчеты, она задумывалась, был ли счастлив он сам.
И не находила ответа.
Этот парень попал к ней на прием абсолютно случайно — врач, к которому он был записан, заболел и всех пациентов перекинули к ней, экстренно вышедшей на работу из отпуска. Он ворвался в кабинет вихрем, тряхнул головой, откидывая с лица паутинку черных прядей и глядя на нее серо-стальными, абсолютно безумными глазами.
— Вы можете мне помочь, док? — с какой-то отчаянной надеждой в хриплом голосе спросил он, и Марина, неожиданно для самой себя кивнула.
— А с чем? — спросила она парой секунд спустя, приходя в себя и вырываясь из плена его гипнотического взгляда.
Парень вздохнул, потер затылок. Он казался растерянным и абсолютно уверенным в себе одновременно, казалось, эти жесты, походка, мимика — принадлежали сразу двум разным людям. Растерянно моргает — уверенно идет к дивану. Растерянно трогает собственные пальцы — прямо и уверенно смотрит. Теребит сережку — холодно улыбается.
— У меня проблема, док, — наконец, сказал он. — Один мой друг, мой хороший друг, попросил меня быть человеком. А я, кажется, забыл, как это.
ЧТО?
— Мне кажется, я не совсем…
— Я мод.
Марина вздохнула. Закрыла глаза, собираясь с мыслями, глубоко вдохнула и медленно выдохнула, а потом заново посмотрела на него, оценивая, с чем предстоит работать. Глаза — странные, то светлеющие, то темнеющие. Голос — твердый, поза — расслабленная и собранная одновременно. Он состоял из противоречий, но Рина даже не сомневалась, что при необходимости он взлетит с этого дивана так, что она даже не увидит движения. И кто-то потом будет выносить из кабинета ее труп…
Нет, настолько безумным этот пациент не казался.
— Я должна предупредить вас… — пауза на месте обращения.
— Алек.
— Марина. Так вот, я должна предупредить вас, Алек. Я считаю модов людьми.
— Даже военных модов? — склонив голову, поинтересовался он. Марина твердо кивнула. — Любопытно. Марина, вы точно понимаете, сколько во мне от человека?
Она улыбнулась.
— Достаточно. Вы же здесь.
Смех у него оказался густой и приятный, заразительный даже.
— Довод. Очко в вашу пользу. Но привести друга к психиатру, чтобы доказать, что я человек, кажется мне не лучшей идеей.
Марина засмеялась тоже.
— Не лишено логики, — шире улыбнулась она. — Давайте попробуем начать сначала. Почему ваш друг считает, что вы недостаточно человек, Алек? — он пожал плечами, скривившись. — Ну, ваши предположения?
— Потому что я веду себя не как человек?
— А как? Сейчас вы мне кажетесь вполне, — она перебрала пальцами в воздухе, будто пытаясь ухватить вертящееся на языке определение, — человекообразным.
Снова смех и широкая, немного печальная улыбка.
— Обычно я совсем не такой, милая леди.
— А какой? Расскажите мне, Алек.
Он горько усмехнулся. Эмоции на лице сменяли друг друга, будто он выбирал нужную, а потом исчезли. Все. На Марину смотрела идеальная, совершенная, будто выточенная из камня маска. На ней жили только неуловимо потемневшие глаза, в глубине которых затаилось все и сразу: веселье, слезы, счастье, отчаяние, любовь, ненависть и боль, так много боли. Она вздрогнула и едва сдержала порыв подойти и обнять этого… мальчишку? Умом Рина понимала, что он старше, много старше нее, но эти глаза принадлежали скорее обиженному ребенку, нежели взрослому мужчине.
— Примерно такой, — холодным, лишенным интонаций голосом, сказал он.
Губы едва шевелились, замерли пальцы. Он весь замер, действительно напоминая изваяние. Она не понимала раньше, когда коллеги говорили ей, что моды, как роботы. Сейчас начала осознавать. Только глаза, глаза все равно его выдавали.
— Но ведь это маска, Алек, — спокойно сказала она, откидываясь на спинку кресла.
Мод напротив не шевелился, только в глазах отразилась тень какого-то глубинного ужаса.
— Алек, — она вздохнула. — Отомрите. Знаете, говорят глаза это зеркало души. Но я не вы, у меня далеко не идеальное зрение и мне довольно тяжело читать в этом зеркале. И все же…
— И все же? — эхом.
— Они вас выдают. Глаза. Они живые, Алек. И вы тоже живой.
Он усмехнулся и растянулся на диване. Поднял руку и уставился сквозь пальцы на потолок.
— Иногда, мне правда кажется, что я мертв, док.
— Но вы живы.
— А иногда, я думаю, что лучше бы я был мертв, — рука безвольно падает, закрывая глаза. — Холодно…