Может, и существовал когда-то Киреев Александр, но ее пациент им не был, а кем был — черт его знает. Марина была бы рада о нем забыть, но не получалось. Царапало где-то в груди, раз за разом оживало во сне и в предшествующей ему полудреме. Распахнутые глаза, прозрачные слезы и глухой хриплый шепот.
Она попробовала поговорить об этом с мамой, та грустно улыбнулась и сказала:
— Из-за тебя милая. Я не виню, не подумай. Просто всем им тогда говорили «возвращайтесь», и все они обещали вернуться.
Звучало не просто разумно — абсолютно верно. И, хотя мама не винила, да и Алек, наверное, тоже — Марина остро ощущала собственную вину. Пройтись вот так, походя, по больному и бросить без помощи, противоречило всем ее идеалам. Да и сути врача. Ей хотелось хотя бы попросить прощения, но Алек был где-то безнадежно далеко, неуловимый и надежно скрытый законами о защите персональных данных военнослужащих. Она пробовала подать запрос, но, вроде заинтересовавшийся после имени, чиновник резко поскучнел, когда она описала своего визитера. Оставалось только ждать и надеяться. Ждать его и надеяться, что ждет не зря.
В это утро она даже не ожидала, что что-то произойдет. Так, надела спортивный костюм, порадовавшись законному выходному, и вышла на улицу, прогуляться и в магазин. На сидящего у подъезда мужчину она даже внимания не обратила, вернее не обратила бы, если б твердая ладонь не подхватила ее под локоть, а он вдруг не оказался слишком, неприлично, близко.
— Привет, милая! — светлые пряди закрывали пол-лица. — Я жутко соскучился, поехали?
Марина всерьез собиралась закричать в тот момент, но увидела его глаза и сглотнула.
Предгрозовое небо и светлая сталь, неуловимая боль и легкая насмешка.
— Боже, ты меня напугал, — протянула она, улыбаясь, только голос чуть дрожал и срывался.
Алек улыбнулся в ответ и повел ее к припаркованной на углу белой машине. Усадил на переднее сидение, пристегнул, шепнув: «Извини». Сел за руль и сорвался с места. Марина молчала, искоса изучая его профиль, минут с десять, наверное. Не могла определиться ни с словами, ни с вопросами.
— Почему? — спросила она пятью светофорами спустя.
Алек улыбнулся, не отводя взгляд от дороги.
— Люди. Короткая же у вас память.
— Я не…
— Мне нельзя говорить с тобой, я же говорил.
Марина замолчала, собираясь с мыслями.
— Куда мы едем?
— В одно красивое место, — он снова улыбнулся. — Мне вид нравится, по крайней мере.
— К тебе домой?
Улыбка стала шире. Алек, наконец, повернулся к ней на мгновение, смерил изучающим взглядом и кивнул.
— Ничего не понимаю, — вздохнула она и уставилась в окно.
Мимо проносились магазины, дома, деловые центры, небоскребы. Алек гнал, явно нарушая, но ничуть об этом не волновался. Наслаждался скорее.
— Любишь скорость?
— Люблю. Говорят, ты меня искала.
А еще он любил перескакивать с темы на тему. Марина возмущенно фыркнула, потом переосмыслила фразу и повернулась к нему.
— Откуда ты?..
— Кирилл доложился, — он поймал ее недоумевающий взгляд и поморщился. — Неважно. Я сказал, что с тобой спал. Это предпочтительнее, чем увидеть тебя у СБшников.
— Алек…
Она пыталась подобрать слова, но не получалось, совсем не получалось. Он перескакивал с мысли на мысли и самым сложным — было угадать пропущенные части. Кирилл — начальник или друг? Или кто? СБ?
Алек предупреждал, что ему нельзя с ней говорить. Запрещено?
Запреты и СБ в одном уравнении складывались в два варианта — коммерческая тайна или гостайна. Он говорил, что военный, значит…
— Государственная тайна? — голос слегка дрожал, она сама себя за это презирала.
Алек кивнул.
— Ты…
— Помоги мне, — вдруг хрипло попросил он. — Пожалуйста, Марина.
И она не смогла отказать.
Он жил под самой крышей. Роскошные апартаменты на семьдесят втором этаже, панорамные окна — город как на ладони. Черный металл, темное дерево, белый с черными прожилками пол. И красный диван, широкий и глубокий — как пятно крови посреди этого монохрома. Марина вздохнула, глядя на пейзаж за окном, потом еще раз обвела взглядом квартиру, отмечая небрежно брошенные в угол вещи и выглядывающую из-за низкого столика кошку.
— Вообще, я бы сказала, что такие цвета отрицательно влияют на психику.
Алек засмеялся, открыл холодильник и достал две бутылки воды.
— Спасибо, доктор. Переделать в нежно розовый или нежно голубой?
— Салатовый. Благотворно сказывается на настроении, знаешь ли.
— Я еще солнышко на стене нарисую, — он улыбнулся и растянулся прямо на полу, подсовывая под голову снятую куртку.
Тонкая футболка подчеркивала мышцы. Он больше не казался ей хрупким, скорее наоборот. Забавно…
— Ты специально так одеваешься?
— Конечно.
Уточнять, переспрашивать не стал, сразу понял, о чем она.
— Зачем?
Он засмеялся.
— Ты точно помнишь, кто я? Чем безобиднее выгляжу, тем лучше, знаешь ли. Тем более, что ростом я и так, и так не вышел.
— Ты выше меня.
— Марина, ты остальных модов давно видела?
Она подняла руки сдаваясь, тем более что он был прав. Другие — ну, те кого она помнила — были выше, массивнее. А Алек выглядел по сравнению с ними почти, как человек. Рядовой спортсмен любитель рядом с профессиональными бодибилдерами, если продолжать аналогию. Нет, на самом деле, разница была не настолько серьезной, но ощущалась, вполне ощущалась.
— А почему, кстати? Ну, такая разница?
Алек ухмыльнулся, как-то неприятно и двусмысленно.
— Качество исходного материала, так сказать, — он вдруг повернулся на бок и серьезно посмотрел на нее. — Ты еще можешь уйти, девочка. Они будут задавать странные вопросы, но… сейчас ты правда ничего не знаешь.
— А потом не смогу?
— Нет.
Слово прозвучало как приговор. Марина медленно опустилась на диван, задумчиво глядя в пустоту и думая, думая, думая о том, что не может уйти. Не имеет права, к сожалению или к счастью. Потому что она хотела ему помочь, потому что, если она была ребенком войны — он был ее жертвой. Потому что никто не должен так отчаянно плакать и нести в себе столько боли. Он предлагал ей спасение.
Но она не могла, не имела права воспользоваться этим шансом.
— Ну, значит не смогу, — она деланно-равнодушно пожала плечами.
— Глупая девочка, — вздохнул он. — Смелая. Ты возненавидишь меня.
— Почему?
— Я — возненавидел. — он снова лежал на спине с закрытыми глазами.
Знать бы, что он видит сейчас. О чем думает, кого вспоминает…
— Кого, Алек?
— Девушку, которую пытался спасти. Ради которой нашел в себе смелость и бросил все. Знаешь, я просто не хотел слышать, как она плачет, — голос стал тише, напевнее. — Я мог бы терпеть бесконечно долго, но один ее всхлип — и все потеряло значение.
— Ты ее любил?
— Нет. Я ее… — он засмеялся. — Не знаю, Марина. Пытаюсь вспомнить, но не могу. Я хотел, чтобы она улыбалась. Я хотел, чтобы ей не пришлось продавать себя за кусок хлеба и лекарства…
— И продал себя вместо нее?
Он улыбнулся.
— Можно и так сказать.
— Она была тебе благодарна? — Марина старалась даже не дышать лишний раз, лишь бы не спугнуть этот момент, его готовность говорить, его откровенность.
— Тогда — не знаю, — он распахнул глаза. — Потом — она сказала, что я виноват во всем. Она ненавидит меня, я ненавижу ее. Забавно легли карты, правда?
— Наверное, это обидно.
Он сел, обхватив руками колени, и помотал головой.
— Это больно, Марина. Это очень больно, — пустой больной взгляд. Складки между бровей вдруг добавляют ему возраста, и он кажется невыносимо, неизъяснимо старым. — Все умерли, Марин. Все умерли, а я почему-то все еще жив. И она жива, а я не могу отделаться от мысли, что лучше я умер, лучше бы умерла она и выжили те, кто был этого достоин. Не мы.