Я не мог этого понять, долго не мог. Сколько я уже был у вас технарем к тому времени, Скай? Год?
Нет, кажется, чуть больше полугода. Что-то около восьми месяцев прошло к тому времени, как расположение нашей базы таинственным образом стало известно противнику. И вместо парочки залетных разведгрупп мы получили полноценную атаку.
Помнишь крики, Скай? Помнишь грохот боя?
Нет, не помнишь, наверное. Ты был там, в небе, а я отсиживался на базе, вздрагивая от грохота разрывающихся снарядов и складывающихся, будто картонные, стен, до тех пор, пока не стало понятно, что шансов нет никаких. Вот тогда нам — всем тем, кто был просто техслужащими, медиками, да хоть поварами и уборщиками — всем нам впихнули в руки оружие. И в добровольно-принудительном порядке послали «служить и защищать». Хотя бы самих себя.
Нам было страшно, Скай. Только тихо умирать было еще страшнее, поэтому мы пошли. Ведь, в конце концов, всех нас учили обращаться с оружием, ибо война, а мы же все равно числимся в составе войск. Все мы, гипотетически, должны были уметь убивать и умирать за Родину. Только мы не умели. Мы были слишком гражданскими для этого, и нам было страшно, так страшно, Скай.
С десяток наших отбросили автоматы, как только поняли, что им придется стрелять в живых людей. Их положили там же. Еще несколько человек попытались убежать: то ли наивно полагали, что и впрямь получится, то ли им было уже все равно. Они тоже погибли. А остальные… остальным пришлось применять все свои теоретические знания на практике.
Мы стреляли и стреляли, а они все шли и шли, пока у нас не кончились патроны, да и у них, кажется, тоже, потому что они поперли чуть ли не в рукопашную. А нас оставалось что-то около двадцати, у нас были только ножи и мы очень хотели жить. Почти что стихи.
Вы успели сесть. Не знаю, было ли там твое звено, или вы тогда остались в небе, но какие-то из летных — точно успели сесть и прийти к нам. Спасать беспомощных, но забавных зверушек.
А у нас уже все равно руки были по локоть в крови.
Знаешь, оказалось, что, если человеку вгоняешь нож под ребра — кровь заливает рукоять и течет по пальцам, а если режешь глотку — бьет фонтаном и попадает на лицо. Оказалось, они кричат, Скай. От боли, от страха, от понимания, что обречены — они кричат. Кричат как дикие звери, но продолжают бросаться вперед.
Войны ведут государства, Скай, не люди. Они, так же, как и мы, были просто солдатами чужой войны, разменными монетами. И должны были или вернуться с победой — или не возвращаться вовсе. У них не было выбора, и они кидались на лезвия, зажатые в наших руках, и умирали. С криками, хрипами, стонами.
Я помню: у меня свело пальцы, я слишком сильно сжимал нож. Я помню: металлический привкус во рту. Я помню: тяжесть чужого тела.
Помню, как отшатнулся назад, когда кто-то из них с криком побежал на меня. Отшатнулся, зажмурился и выставил вперед руки с зажатым клинком. Я готовился умереть, Скай, но умер он, напоследок распахав мне плечо. А потом пришли летчики, у которых были патроны, были такие же ножи, как и у меня, у нас всех, и которые не страдали тонкой душевной организацией — они добили оставшихся.
А потом все закончилось, и они — технари, медики, повара — блевали там же у стены, вытирали губы руками, видели на них кровь и сгибались снова. А я стоял, все еще сжимая этот треклятый нож сведенными пальцами, по которым стекала моя и чужая кровь. Смотрел вперед невидящими глазами и плакал от бессильной злости на свою же слабость. Меня увел Алекс, кажется. Разжал пальцы, отобрал нож, потащил в санчасть, чтобы меня зашили.
Шили почти наживую, а мне не было больно. Я смотрел на них — а лица сливались в одно, и я не разбирал голоса. Алекс тогда, вроде бы, сел на корточки и заглянул мне в глаза, что-то сказал, а когда я не ответил — отвесил мне пощечину со всей дури. И бил, бил, продолжал бить, пока я не попытался ударить его в ответ. Тогда он засмеялся и, обхватив меня за шею, прижал к своей груди. А я кусал его пропитанную потом и кровью футболку и выл, рыдал от запоздалой боли. До сих пор не знаю — физической или нет.
Впрочем, за свои синяки после я на него не в обиде. Это было… это просто было. И хрен бы с ним, но, бля, Скай, потом нам, всем нам, надо было научиться жить с проклятыми, наполненными кровью и чужими криками снами — и вот это уже было в разы сложнее. И психологи, с постными лицами объясняющие нам, что произошедшее было не более чем роковой случайностью, которую никто не мог предугадать и предотвратить, и что мы ни в чем не виноваты, не вызывали ничего кроме отвращения. К ним, к самим себе. Мы убивали, мы. А они пытались нас оправдать, и это было даже хуже, чем то, в чем были виноваты мы.
На встречах с этими «горе-лекарями душ» я тупо кивал в ответ на всех их фразы и соглашался, что в этом нет нашей вины, что все в порядке, что меня это, конечно, до сих пор ужасает, но все хорошо. Я говорил: «Да», — и брал пачки снотворного и успокоительного, которые отправлялись в ближайшую мусорку, а ночами — ночами я видел их лица и слышал их крики. А когда просыпался… мне казалось, что мое лицо мокрое не от слез, а от крови. Это было сумасшествие, Скай.
Но это было в тысячу раз честнее, нежели свалить всю вину на «обстоятельства» и простить себе их смерти. Они сейчас рассказывают мне о нашей аморальности и беспринципности, эти странные люди. Они говорят, что я — мод, что я слишком сильно изменен, что пострадала психика, но это не моя, блядь, вина, Скай. Не моя. Вина тех, кто тестировал на нас недоработанную технологию, тех, кто не провел должных исследования.
Исследования, прикинь. Вот лежу я такой красивый, истекаю кровью из всех мест, знаю, что меня могут спасти, а мне: «Извините, тестирование еще не завершено, подыхайте, уважаемый, подыхайте».
Впрочем, неважно. Просто, когда я с ними разговариваю, Скай, мне вспоминаются те психологи, которые рассказывали мне про «случайности» и «обстоятельства». И мне безумно хочется рассказать им эту историю и спросить этих гениев мысли, кто тогда был виноват. И почему они-люди рассказывали мне-человеку, что, в общем-то, нет ничего страшного в чужой смерти, когда это смерть врага.
И я хочу спросить у них, если все так, то как я, нелюдь поганая, должен определять, кто враг, а кто — нет. Но я молчу, Скай. Потому что этого вопроса мне не простят, да и сам я себе не прощу, если именно он перевесит всю их толерастию, и нас решат просто по-тихому вырезать.
Я так и не научился убивать спокойно, Скай. Ни своих, ни чужих.
Но вот просто убивать — я научился очень даже хорошо.
Опыт сказывается.
***
Солнце нещадно жарит, и он вытирает струйки пота, сбегающие по шее. Косится на небо, но ни облачка, идеально чисто. Если не считать цвета.
— Что ты хотел?
— Зачем она тебе?
— Какая разница, дружище. Хочу.
— Ну так трахни и успокойся.
— Грубо, — он морщится.
— Ну извини. Она меня раздражает.
— Ну так подрочи и успокойся, — он хлопает его по плечу, разворачивается и уходит.
***
Скай работал, когда ему позвонили. Ну, как работал. Сидел и листал спецификации последней модели. Он уже наизусть мог рассказать содержимое всех этих подшивок, но госорганизация — на изучение спек было отведено определенное количество нормочасов, и раньше бы его в машину все равно не пустили. Так что сидел и листал, считая тянущиеся секунды, чувствуя их, будто каждая была песчинкой, а часы стояли перед ним. Временами он закрывал глаза и видел их, как наяву. Большие и вычурные часы, и песчинки, летящие вниз и с мягким шорохом приземляющиеся к горе своих товарок по несчастью. Впору бы сказать, что он сходит с ума, но это было не безумие — просто безделье. Безумием были сны, яркие, живые. В них к нему приходил Алек и говорил, говорил, говорил.
Скай уже с трудом отличал явь от этих снов. А главное, он не понимал, когда они начались. Их первый разговор, тогда, в пьяном бреду. Это — было? Или тоже приснилось? Реальность и ночные грезы переплетались в причудливом танце, а собственные мысли и ассоциации казались чужими. Иногда он видел в зеркалах чужое лицо. Алека. Это было двойным безумием, особенно после того, как ему приснилось выступление на какой-то конференции, где он был им, а на следующей день — Скай увидел это в новостях. И Алек смеялся ровно там, где смеялся он-Алек в своем сне, и говорил ровно те же слова.