Все сломалось некстати. Им привезли тогда пятерых, пятерых сорвавшихся модов, тогда еще не рассказывали про это в прессе, никто не знал, кроме них. Вообще никто. Их разместили в изолированных боксах, Алла брала анализы, он сам — пытался разговаривать, вызвать хоть какой-то отклик, кроме попыток убить. Ничего не получалось, но он не сдавался конечно же.
Они спорили с Джейком про раздражители и посттравматический стрессовый синдром. Он рассказывал ему про триггеры, потом они как-то скатились до Юнга и его архетипов. Потом Алек уехал домой — он собирался на следующий день доехать до развалин своей бывшей квартиры и оставить там традиционную для годовщины смерти родителей ветку лилий. Но проливной дождь поломал его планы и, в итоге, с утра пораньше он приехал в клинику. Чтобы войти в бокс и увидеть там Джейка, с любопытством естествоиспытателя, с жаром заигравшегося ребенка, вгоняющего иголки под ногти одному из сорвавшихся.
Как же он орал. Матом, в голос. Цензурными в его речи, наверное, были только предлоги. Он угрожал, он кричал, он взывал к совести. А потом Джейк сказал:
— Но они же не люди.
И мир перед глазами в первый раз окрасился в красный.
Джейк выжил чудом. Его оттаскивали Алла и Кирилл, пока молчаливые медработники уносили кровавое переломанное месиво, некогда бывшее его студентом. А он порывался добить, что-то рычал. Потом отпустило, и он долго стоял под душем пытаясь смыть с себя чужую кровь и свою память. Он тогда действительно работал с посвященным в историю психологом, пытаясь понять — почему, отчего? Но психолог не нашел ответа.
А чуть позже Кирилл заявился к нему вместе с Джейком, и кабинет снова окрасился в цвет крови.
Он выгнал их к чертовой матери, а потом долго сидел не за столом — под ним — силясь взять себя в руки и ощущая только желание, безумное, настойчивое желание убивать. Где-то в нем жил зверь — и этот зверь требовал крови. Именно тогда он построил свою клетку, свою стену. Именно в ней вместе со своей памятью и болью он запер зверя.
Именно зверь сейчас отчаянно сочился на волю следом за тем, что неотвратимо возвращалось в его жизнь.
— Я слишком слаб, — шепнул он недвижному Скаю и улыбнулся его привычной неподвижности. — Я слишком слаб.
Привкус крови во рту становился пугающе отчетливым.
— Что такое боль, Скай? — хрипло произнес он, глядя в упор на неподвижно сидящее на кровати тело. Протянул руку к его руке и замер, не прикасаясь. — Что такое боль? Что такое наслаждение? И как можно различить эти ощущения, когда они так упорно сливаются воедино, когда горло пересыхает, а легкие сводит судорогой. Когда не можешь дышать, говорить, двигаться, потому что тело — это проклятое тело — предает и оставляет тебя наедине со всем, что на тебя свалилось. Что такое ненависть, кристально чистая ненависть к тем, ради кого ты сломал свою жизнь?
Им не нужны были наши жертвы, я это понимаю, Скай. Я все понимаю, только принять не могу. Я помню конец войны, очень хорошо помню: плачущих женщин, смеющихся детей. Я помню девочку, впихнувшую остолбеневшему мне своего плюшевого, побитого молью и жизнью мишку. Я, наверное, дивно глупо смотрелся, сжимая его в руках. И она — та девочка — наверное, странно выглядела с моей маской. Но, знаешь, я не мог не принять ее подарок. И не мог не дать ей ничего в ответ.
Она была смелой, эта девочка. Очень смелой, очень безрассудной и очень красивой. Порой мне нравится представлять себе, как сложилась ее судьба, и в этих мечтах много счастья и смеха. Я верю, что ей повезло, Скай, я не могу не верить. Иначе, я никогда не смогу понять, за что они отдали свои жизни. За что умирал и возрождался я, как проклятый феникс, из грязи и крови.
Хотя я и так не понимаю. Может быть, это был просто урок нам. Может, мы заплатили за всю самонадеянность и безответственность человечества. А, может быть, в этой войне, и правда, не было никакого смысла.
Только боль.
Знаешь, Скай, в том приснопамятном нападении на базу умер он — тот мальчик, чьей матери я сказал сакральное «нет», в корне изменившее всю мою жизнь. Его мертвое лицо я, как ни странно, помню до мельчайших деталей: разбитый висок, засохшая струйка слюны, смешанной с кровью, от уголка губ по подбородку к шее, взгляд мертвых глаз. Он смотрел на меня, прямо мне в глаза, когда я проходил мимо.
Он был не первым, умершим по моей вине, но именно его остановившийся взгляд снится мне до сих пор, уже который год. Именно его смерть открыла счет потерянных жизней тех, кто был мне близок, кого я знал.
Алекс ходил ко мне каждый день, вытаскивал из комнаты, заставлял пройтись по коридору до окна даже когда я еще шатался от слабости. За окном были серые от копоти сугробы, а из щелей тянуло морозным сквозняком — до сих пор удивляюсь, как я не заболел. Но нет, не заболел. Да и заживало на мне, как на собаке, даже врач удивлялся. А еще к нам в часть тогда привезли Аллку, медсестрой, и, когда я приходил на перевязки, мы подолгу трепались ни о чем, неохотно расставаясь только под пристальными взглядами врача и Алекса, приходящего меня забрать.
Хотя, тот же Алекс и обеспечивал мне поводы для дополнительного общения с ней. Ты не помнишь, наверное, ты в тот день почему-то сбежал из столовки, но этот феерический идиот умудрился свалить меня на пол. Разошедшиеся швы, наркоз еще не подвезли — терпите. Орал я, как резаный, а этот идиот стоял рядом и ржал, и извинялся одновременно. Потом был хлопок по больному плечу, когда я не заметил его в ангаре: снова швы, снова без наркоза.
А потом был ты.
Хех, такая ностальгия. На самом деле, был-то снова он, просто он, спустя столько времени решился притащить меня на вашу попойку и снова засветил по плечу. Случайно, бля, я даже в это верю. Больно было адски, Скай, может быть, потому что оно в кои-то веки было почти зажившим. Я даже не помню, что ему сказал — полная несознанка. Перед глазами была красная муть, боль пульсировала в висках. Из комнаты вашей я тогда вылетел на чистом адреналине, но не дошел до медчасти — чуть не свалился на полпути. И услышал твои шаги.
Мне не нравилось быть слабым, Скай, мне до сих пор это не нравится.
Та попытка закурить была чистой воды позерством. Я сжимал сигарету дрожащими, холодеющими пальцами и чувствовал, как с плеча к локтю стекает кровь. Я ухмылялся тебе в лицо, надеясь, что ты не заметишь, как мне плохо, и молясь, чтобы ты заметил.
Потом врач говорил, что ты спас мне жизнь.
Скай, скажи, зачем ты влез? Что помешало тебе пожать плечами и пройти мимо? Ну или хотя бы просто дать прикурить и уйти, без всяких доставок полубессознательных тушек до цепких лап медиков? Это все риторические вопросы, между тем.
Ты дотащил меня, они зашили. Мягко пожурили и отправили восвояси, напоследок сняв пластырь с зажившей морды. Смешно, но, знаешь, наверное, именно это был полный и окончательный конец меня прежнего. Видеть в зеркалах вместо смазливой мордочки нечто опухшее, неухоженное и с багровой полосой по всей щеке — полный пиздец. Как я не разрыдался прямо в медчасти, сам не знаю. Но дотерпел до комнаты, спотыкаясь на каждом шагу и цепляясь за твою руку, дошел, хотя слезы стояли в глазах, а рыдания клокотали в горле.
Я помню, Скай, я до сих пор помню, как ты почти стряхнул меня на кровать и спросил, что я тут забыл. И помню свой ответ.
Я не соврал ни словом. Я действительно хотел жить. Хотел и хочу.
А потом ты ушел, а я все-таки разрыдался, кусая подушку, стесывая костяшки пальцев о стену, но продолжая бессмысленно молотить по ней кулаками. Это было отчаяние, Скай, такое полное и беспросветное, что мне хотелось умереть, только бы не видеть свое отражение, только бы не думать о том, как я этот шрам получил.
Все солдаты, рано или поздно, убивают впервые. Все они, рано или поздно, становятся свидетелями чужих смертей. Но немногим остается об этом память на всю оставшуюся. Мое нечеловеческое «везение» в жирных кавычках как всегда налицо. То есть на лице.
Я валялся в постели три дня, после того как ты ушел. Смотрел в потолок, послушной куклой вставая и двигаясь, когда Алла приходила кормить меня и перевязывать. Потом она уходила, а я стирал с лица кривую улыбку и падал обратно на кровать. Чтобы еще n часов смотреть в потолок и видеть в нем вереницы мертвых лиц, чувствуя на губах солоноватый привкус крови.