Да, мне тоже кажется, что в анальгетики они подмешивали что-то не сильно безобидное, — смех. — Три дня отчаяния и боли, а потом пришел Алекс и вытащил меня наружу.
«Зажило же почти», — сказал он, когда я попытался ткнуть его носом в мою перештопанную шкуру, и потащил меня летать.
Скай, знаешь… небо в тот день было ослепительно голубым, того странного оттенка, который так любят фотографы и дизайнеры, вечно перебарщивающие с обработкой фотографий. А мы с Алексом так и не дошли до машин: забрались на крышу ангара и курили, лежа, смотрели в это безумное чистое небо.
Он ничего мне не говорил, Скай. Обнимал за плечи, избегая касаться перебинтованной части, и трепал по волосам. А потом откинул их с лица, стянул с меня очки и замер. Было почти смешно, но он узнал во мне — меня.
«Не ожидал», — коротко бросил он.
Это были его единственные слова за весь тот день, знаешь. Даже когда он отвел меня обратно, вместо пожелания спокойной ночи я услышал только тихий смешок. Так, погладил по головке и сбежал.
И больше не возвращался.
Я не видел его три месяца, Скай. И, нет, я точно знал, что он не был ранен, что с ним все было хорошо. Просто он меня узнал и больше не хотел видеть. Просто это был его выбор, а у меня не хватало ни возможностей, ни смелости на то, чтобы прийти к вам самому. Я не мог заставить себя посмотреть ему в глаза.
Мне было стыдно, Скай. Стыдно, больно…
Черт, если и есть в мире человек, которого я на самом деле ненавижу, то, ей-Богу, это я сам. Три месяца боли, три месяца ненависти, три месяца отчаяния. И восемь, если не больше, разбитых зеркал. Алла задолбалась бинтовать мне руки, а я клялся ей, что больше не буду, но на следующий день смотрелся в зеркало, видел свое изуродованное лицо — и все повторялось. И так раз в пару недель — я держался, знаешь ли. Главное было… не видеть. Не смотреть.
Но в последний раз мне не повезло. Я собирался, как всегда, собрать осколки, выкинуть и идти к Алке, каяться. Вот только один из осколков оказался слишком крупным. Знаешь, сейчас смешно, а тогда было жутко: видеть этот шрам, еще красноватый, стянутую кожу вокруг него. И не видеть остального лица — только этот перекошенный кусок щеки.
Скай, честное слово, я взял этот кусок в руки только чтобы рассмотреть получше, пусть и со слезами на глазах. А очнулся от боли, распахав себе вены до локтя на одной руке, от боли и от крика Аллы.
Она шила меня по-тихому и также бинтовала. Мазала чем-то заживляющим, что-то говорила, кажется, убеждала, что все хорошо, что все будет хорошо.
Я плохо помню эту неделю, все как в тумане. Но, кажется, она расплакалась в итоге и пропала на день. А на следующий день появился Алекс, поздоровался, как ни в чем не бывало, и потащил меня за штурвал, и мы летали, летали, летали с перерывами на ваши посиделки и мою службу. Так прошло полгода, или что-то около того, в этом легком отчаянном безумии, а потом сбили одного из летчиков, и ваш бессменный красный лидер Алекс пожал плечами и на его место потребовал меня.
Черт, знаешь, мне до сих пор интересно, как он протащил эту безумную идею через командование. Полуслепого техника — в летчики. Просто, потому что ему так захотелось.
Я спрашивал у него, не раз спрашивал, но он ни разу не ответил. Так, травил байки на заданную тему, где прекрасный принц — он, разумеется, — сражается с целым взводом злобных драконов в лице высшего начальства. Насосал, что ли?
Скай, честно, я до сих пор не могу понять: ну неужели на всей базе не нашлось более подходящего пилота? Летчика, а не пилота… да, да, я помню. Летчика…
Все равно, Скай, не суть. Я был полуслепым, никакущим по физподготовке, а моя летная подготовка, по сути, ограничивалась экспресс-курсами от самого Алекса. Гражданскую авиацию можно даже не считать, правда, слишком большая разница.
Ладно, не важно. Я просто не понимаю, почему из всех возможных вариантов он выбрал меня. И, наверное, никогда не пойму. Но он выбрал, а грезящий небом я не смог отказаться. Черт, он предлагал мне мою мечту, как я еще, по-твоему, мог ему ответить, если не согласием?
И я сказал «да», удивительно, не правда ли? Сказал, и уже через какую-то неделю притащился на вашу территорию в новенькой форме и с нашивками младшего лейтенанта. Было забавно, особенно, учитывая, кого официально я должен был заменить. Капитан-младший лейтенант, новое слово в армейских званиях.
Хотя, вам, наверное, было еще забавнее… получить такую мелочь вместо нормального аса-летчика. Оскорбление для элитных звеньев, да?
Надо, впрочем, отдать вам честь: вы никак не проявляли своего недовольства, если оно и было. Меня доучивали. Всей толпой. Объясняли, что к чему, чем построение «альфа» отличается от «гамма» и «бета», как правильно в двух фразах перестроить все звено. Как реагировать на команды и куда надо нажать, чтобы не сдохнуть от перегрузок. Меня готовили командовать теми, кто был много старше и опытнее, и подчиняться — им же. Просто, потому что таков был приказ. Потому что так сказал командир звена, а его слово — закон.
Я, наверное, поэтому и не стал хорошим солдатом, Скай. Я не умею выполнять бессмысленные приказы. И не умею их отдавать.
Но я, как всегда, отвлекся.
Меня тогда тренировали сутками напролет, помнишь, не пуская за штурвал до последнего. Полетную практику я наверстывал с Алексом ночами. Он матерился, подсаживая меня в кабину и заставляя продрать слипающиеся глаза. Матерился, но не спорил с вами до тех пор, пока не осталось иного выбора. Первый вылет… ох, я помню свой первый вылет. Рядовым звеньевым. Помню это чувство, когда малейшая вибрация машины отдается в спине и затылке, а если смотреть прямо, только прямо — кажется, что это у тебя выросли крылья и ты летишь. Потому что не видишь ничего — кроме неба… чистого, голубого неба, того самого, которое уже почти невозможно было разглядеть с земли. Небо, которое я видел в окнах части, было желтым от пепла, вечно затянутым облаками и туманом. А это — это был чистейший голубой цвет, тот самый, который уже практически забылся, про который так любят писать плохие поэты.
Я плакал там, Скай. Глотая слезы и стараясь говорить спокойно, я вытирал глаза и смотрел на это небо, понимая, что даже если этот полет станет для меня последним — я умру счастливым. Это было такое странное ощущение…
А потом были чьи-то шутки в наушниках и раскрывающиеся огненные цветки на фантастически-голубом фоне, кажущиеся анимацией из плохой компьютерной игры. Они выглядели так ненатурально. Но они были. И я был одним из тех, кто рисовал их по нежному холсту небосклона.
Красиво говорю, бля… — смех. — А еще тогда у меня ныли виски, слабенько так и противно. Я еще понятия не имел что такое перегрузки, давление и прочая хрень, но, уже когда мы вернулись на базу, словил отходняк в полной мере.
Официально я ушел в медблок на осмотр. На деле — я свалился без сознания у них на пороге, выкашливая собственные легкие, и с полопавшимися сосудами везде, где только можно. У меня из болезней был полный набор, при котором летать противопоказано в принципе, но Алекс изволили договорится, и на эти «мелочи» закрыли глаза.
Когда я очнулся, врач выдал мне горсть таблеток, прочел лекцию о том, как мне не надо летать и за чем надо следить, раз я не желаю внимать гласу рассудка, и отпустил на все четыре стороны. Ну, то есть к вам на пьянку, которая по негласной традиции следовала за каждым вылетом.
По идее, кстати, пить нам было нельзя, но командование, естественно и на это закрывало глаза до тех пор, пока мы оставались адекватны и боеспособны.
А потом вообще дожди начались, помнишь? Никаких вылетов, только пьянки. Мы с Алексом прятали нормальный алкоголь на складе, бегать за ним под ливнем — тем еще удовольствием было. Кстати, одну из наших вылазок ты даже застал. Кричал еще, ругался. Но два дебила — это сила же, нас не остановить, так что сбегали, вернулись, а вы нас еще и в душ впихнули, добрые люди.