Пробираться к подъезду пришлось по рассыпанным по земле обломкам. Куски стен шатались под ногами, пытаясь выскользнуть, перевернуться. Плитка на самых крупных кусках скользила — не навернулся он чудом. Но дошел, допрыгал, временами чувствуя себя горным козлом. Дверь в подъезд лежала на том, что некогда было газоном, аккуратно снятая с петель. Работа спасателей, похоже. Алек посмотрел на останки лампочки в светильнике на козырьке подъезда, вздохнул и решительно шагнул внутрь. Лифты, что неудивительно, не работали, хотя он, как дурак, и простоял перед ними минут с пять. Привычка — страшная сила. Столько лет, а стоило зайти сюда и все вернулось, ожило, будто только вчера он в последний раз с трудом распахивал железную дверь, ждал вечно занятые лифты и нажимал на кнопку, считая этажи до нужного. Сейчас же — пришлось идти пешком. Пролет за пролетом, слыша, как хрустит под ногами битое стекло, глядя на толстые слои пыли и пепла на стенах.
Когда-то он успевал запыхаться, поднимаясь до нужного этажа, теперь и осознать не успел, как уже пришел. Взрывами его не снесло, даже пожара тут, кажется не случилось. Вернее, черная лестница была действительно черной от гари, но межквартирный холл — лишь запыленным. Двери аккуратно сложены у лифтовых шахт. Алек перешагнул через них и пошел дальше.
К себе домой.
Там все еще пахло гарью, и в глазах защипало. То ли от запаха, то ли от боли, глухого, беспросветного отчаяния, на миг накрывшего его с головой, словно приливная волна. Потом волна схлынула, он рвано выдохнул и медленно побрел по комнатам, бессознательно скользя пальцами по стене. Огонь сюда все-таки добрался, но не везде, не всюду. Черноту на стенах сменяли выцветшие и запыленные обои, напрочь выгоревшая мебель перемежалась с рассохшейся, а то и вовсе выглядевшей почти новой. Наверное, если бы не война, квартиру обжили бы птицы, но, говорили, что проклятый пепел выгнал их из города. И в его родном доме не было ровным счетом ничего живого.
Комната родителей — черна и пуста. Шкафы перевернуло взрывом, но спасатели — или военные — аккуратно поставили, что смогли, на место, только в дверцах зияли дыры, а содержимое ровным слоем покрывало пол. Алек попытался открыть нижний ящик и едва успел отпрыгнуть, когда стенка просто развалилась, чудом не задев его. Он разгреб доски, вытаскивая из-под них запечатанные, новые комплекты постельного белья, подушки и одеяло, которые мама держала для гостей, и не смог удержаться от смеха. Прижимая свои находки к себе, он носком сапога покопался в куче на полу, но больше ничего не нашел, кроме кусочка мыла. Для запаха и от моли. Он усмехнулся и вышел, логично, черт возьми, если и было тут что-то ценное, то давно уже вытащили. Еще до того, как район оградили и закрыли.
В его комнате целым остался разве что диван, вернее, толстенный матрас на нем, пропахший сыростью и щедро усыпанный стеклом и каменным крошевом. Шкаф разнесло на куски, но вещей нигде не было. Вынесли или убрали — черт знает. А вот тумбочка — покосившаяся и потрескавшаяся — вроде бы осталась цела и заперта, правда, ключ он пролюбил еще в первый год службы. На миг задумавшись, Алек все-таки вцепился в рассохшееся дерево. Пальцы заныли, облупившийся лак царапал до крови. Он рванул на себя и проржавевшие петли поддались с противным скрежетом. Дверца оторвалась, а Алек чуть не отлетел к противоположной стене вместе с ней. Коробки внутри выглядели нетронутыми, и он замер, не решаясь к ним прикоснуться. Глаза щипало от слез, мир расплывался, а слишком частое дыхание грозило гипервентиляцией и обмороком, как логичным следствием последней. Он закрыл глаза, глубоко вдохнул и все же протянул руку. Все было точно, как в день, когда он уходил: сложенные книги и тетради, фотографии. На одном из снимков улыбались родители, Алек провел по нему пальцем, прикрыв глаза, и торопливо открыл полупустой вещмешок. Содержимое коробок он пересыпал туда не глядя. Не мог смотреть — мир окрашивался в цвет свежей крови, а стук сердца становился нестерпимо громким. В таком состоянии он очень хорошо умел убивать. Только жить не мог.
Когда коробки кончились, Алек встал и подошел к окну, закурил. Пейзаж спального района превратился в развалины, мир сошел с ума, а закат был все тем же. Солнце медленно уползало за горизонт, окрашивая облака во все цвета радуги, и он смотрел на это сквозь дым и думал, что небо — это совершенное чистое небо — кажется ему пустым. Окрашенное пламенем, в черных точках вражеской и своей авиации, затянутое серо-желтыми облаками оно было если не красивее, то уж точно ближе и роднее. Оно было живым и понятным.
Оно было его, а вот в этом чистом и совершенном мире он своим не был.
Забавно, когда он ночевал здесь — прямо на полу — перед самым первым парадом, тоже было плохо. Но не настолько.
Видимо, тогда он еще на что-то надеялся.
Где-то на третьей сигарете пискнул комм-браслет, но ни отвечать на вызов, ни смотреть сообщение Алек не стал. Стащил с дивана матрас, перевернул его, чтобы избавиться от стекла, потом обратно, едва не потеряв сознание от вида и запаха плесени. Застелил найденным бельем и улегся, глядя на первые звезды за окном. Воспоминание было таким ярким, что он закрыл лицо руками, будто наяву видя огненный цветок на небосклоне и слыша высокий женский голос, поющий про войну и бессмертие. Все и было, как в той песне: бесконечная череда дней, небо в огне и потери без счета. И отчаянная, невозможная любовь, которая не сложилась, потому что жизнь — это не песня, и даже если они никогда не умрут, они никогда не будут вместе. Ни близко, ни далеко.
Засыпая, Алек почти надеялся, что это покореженное здание обрушится именно сегодня, похоронив его под бетонными плитами, и он навсегда останется здесь.
Но пришел очередной рассвет, а он все еще жил и дышал, и смотрел в бесчувственное небо, в котором растворялись последние алые отблески восходящего солнца, превращаясь в нестерпимую, отвратительно яркую синь.
Это небо было слишком чистым.
И это их вина.
========== Глава 12 — Imperare sibi maximum imperium est (Власть над собой — высшая власть) ==========
Берегись человека, не ответившего на твой удар: он никогда не простит тебе и не позволит простить себя.
(Джордж Бернард Шоу)
Звезды сияли ослепительно ярко, пахло свежескошенной травой и дождем. Скай шел и шел вперед, к темному силуэту у стены, пока она не обернулась, вдруг оказавшись невозможно близко. В светло-карих глазах плескались насмешка, нежность и затаенная боль, серебряное колечко в губе поблескивало в лунном свете. Он поцеловал Сашу, отчаянно прижимая ее к себе, она улыбнулась, во рту появился сладковато-металлический привкус крови.
— Если мы не умрем, Влад, ты скажешь мне, как сильно меня любишь? — спросила она.
— Я… — начал он и проснулся.
Вздохнул, прижимая руки к лицу, резко встал и пошел в ванную. Вода смывала остатки кошмара, вода помогала думать, вода напоминала о том, что он силился забыть. Скай тогда был уверен, что Алый неадекватен, но, но, но.
Не добил его, хотя и бил со всей силы — верить в то, что он вот так сдерживался, Скай отказывался. Слишком круто для его модификации. Слишком.
Но главным была не драка, не сила Алого, не его совсем прежняя улыбка. Главным был взгляд Джейка. Ненависть, предвкушение, жажда чужой боли. Мальчишка играл с огнем и играл намеренно. Мальчишка не верил, что Алек сможет остановиться. Месть? Да за что, черт бы его побрал? Что сделал ему Скай? Что ему Алый-то сделал?
Джейк не верил, что он остановится. Точка.
Отсчета или финальная в его жизни. Скай не знал ответа, не мог найти, поэтому просто собрался и поехал, нарочито выставляя браслеты на вид и насмешливо улыбаясь прохожим. Реагировали на него по-разному: кто-то улыбался в ответ, кто-то отворачивался, кто-то отводил взгляд. Пара подростков пристально разглядывали и шушукались, а в глазах было не презрение, нет — зависть. Скай вздохнул, покачал головой и ускорил шаг. Мир положительно сошел с ума.