Неужели вам не больно знать, что они умирали, для того чтобы потом вездесущие репортеры снимали стоящих навытяжку солдат на фоне их могил. Снимали, не для того чтобы помнить, а потому что это красиво. Потому что это поднимает рейтинги их изданий и передач. Потому что «помнить и скорбеть» в какой-то момент просто стало модно.
Безумие.
Алек яростно затушил окурок об один из прутьев невысокой ограды, швыряя его на вылизанный асфальт, и выругался себе под нос. Хотелось выбросить к чертовой матери эти проклятые цветы, свалить домой и нажраться до беспамятства. Забыть хоть на пару часов, как это же безумное небо было серым от пепла, а что такое солнечный свет не мог вспомнить вообще никто.
Забыть.
Не их забыть. Себя. Свое прошлое.
Забыть пронзительный свист пуль где-то в паре сантиметров над головой, оглушительный грохот взрывов и крики, стоны, хрипы тех, кто остался в том аду навсегда.
Это они сейчас лежат на этом кладбище в паре метров под землей.
Это они никогда не увидят неба.
Он поправил маску и устало прикрыл глаза, заставляя себя собраться и все-таки пройти эти пару сотен метров, отделяющих его от ворот такого же празднично-прилизанного, как и все прочее сегодня, кладбища. Когда на плечо легла тяжелая рука, он даже не вздрогнул и не открыл глаз — только привычно улыбнулся и оторвался от ограды.
— Привет, — голос оказался неожиданно хриплым, а в горле предательски запершило. Алек откашлялся и продолжил. — Ты, кажется, должен быть не здесь? — он, наконец, поднял глаза, вглядываясь в хорошо знакомое лицо. Вечно растрепанные волосы, светлые, почти прозрачные глаза и тонкие бесцветные губы, чаще — сжатые в ниточку, но сейчас улыбающиеся.
Они вообще редко улыбались, и во время войны, и после. Разве что друг другу. Хотя больше и некому было.
Война закончилась, милый.
И ничего не осталось.
— Привет, — чужой голос, как всегда, показался слишком спокойным.
Иногда Алеку казалось, что Ская не трогает вообще ничего, не говоря уже про все глупости, которые творило правительство, впрочем, он прекрасно знал, насколько это впечатление обманчиво. Его друг умел и рыдать, и радоваться, так же, как и он сам. Но, в отличие от него, Скай умел не показывать своих переживаний. И успокаиваться. И прощать. Он много чего умел. Из раздумий Алека выдернул тихий знакомый смех, и он смущенно улыбнулся, почти забыв, что белый пластик надежно скрывает лицо.
— Задумался, прости.
— Должен был быть не здесь, но с утра позвонили и обрадовали, говорю, — Скай усмехнулся в последний раз и тоже надел маску. — Идем? А то…
Он потянул Алека за собой к воротам и не договорил. Он всегда не договаривал, а Алек всегда понимал то, что Скай хотел сказать — это тоже было одной из тех традиций, которые остались с войны.
Черт, да все, что у них сейчас было осталось с войны. Глупо, наверное, но он иногда даже жалел, что эта война закончилась. По крайней мере, там все было проще и честнее. И понятнее. Алек вздохнул, шагая следом за другом и заставляя себя не горбиться и не опускать голову. Не положено, мать вашу. По регламенту не положено.
Скоро эти придурки совсем оборзеют и напишут полный свод правил для ветеранов: как жить, как чихать, как сморкаться и как трахаться. Заебало. Он фыркнул, нервным движением откидывая с глаз непослушные пряди волос, и выругался сквозь зубы, под тихий смех Ская. Тот всегда замечал, когда он вот так бесился. И всегда смеялся, утверждая, что в такие моменты Алек похож на маленького мальчика, у которого отобрали любимую машинку и заставляют учить уроки. Логики в этих странных ассоциациях Алек не видел, но смех странным образом помогал расслабиться и собраться, так что за это он мог простить Скаю и много более странные умозаключения. А еще он помнил, как те же руки, которые сейчас тянут его вперед, обхватывали и держали, пока он пытался выплюнуть легкие вместо со сгустками крови. И помнил судорожно сжавшиеся пальцы и биение чужого сердца тогда, когда его собственное уже почти не билось.
Перчатки на руках Ская, плотная ткань кителя, тонкая — рубашки. Они мешали, разделяли, но Алек все равно твердо знал, что эти пальцы, теплые, а маска скрывает легкую полуулыбку. Это успокаивало и помогало хоть чуть расслабиться. На секунду в голове мелькнула мысль о гениальном психологе соцработнике, который отправил Ская к нему, мелькнула — и исчезла, как только взгляд зацепил толпу у кладбищенских ворот.
Люди смотрели на них, и в сотнях взглядов читались сотни чувств: замешательство, восторг, страх, боль, счастье, отчаяние, интерес. Еще два шага — и толпа расступилась с тем громким шепотом, который с некоторых пор сопровождал любое появление «героев войны» на публике. Когда-то, много лет и почти целую жизнь назад, так встречали поп-певичек и других звезд сцены. Сейчас — их.
Глупо все это, глупо. Алек прикрыл глаза и расправил плечи. Смотреть вперед не хотелось, он и так знал, что по краям главной аллеи уже выстроился «почетный караул» из свежепризванных в войска мальчишек, таких забавных и наивных, что было даже непонятно — ржать или ругаться. Мальчишки, стараясь не дышать и не двигаться, во все глаза пялились на них со Скаем, на стоявших чуть поодаль остальных ветеранов, и изредка вполголоса переговаривались, похоже соревнуясь в знании новейшей истории. Было бы смешно, если б не было так грустно, в самом деле. А ему было грустно, очень грустно, потому что, глядя на этих мальчишек, он гадал, сколько таких же оказалось призванными за год, полгода до начала войны. Вспоминал, как такие мальчишки умирали, обжегшись на собственном энтузиазме.
И ведь они не ветераны войны. Они — строчка в учебнике истории. Та самая, где говорится про «множество погибших в первые годы войны». Про них не вспоминают, потому что они не выжили. Почета и славы, о которых сейчас будут напыщенно вещать со свежесобранной напротив кладбищенской церквушки трибуны, им тоже не досталось.
Стоя навытяжку под палящим солнцем, Алек глотал какие-то безумно детские слезы обиды и старался не думать. Он промолчал, когда к ним все-таки пробились вездесущие репортеры, и, так же молча, преклонив колено и прижав раскрытую ладонь к правому плечу, возложил одну из веток на первую попавшуюся могилу, даже не вчитываясь в фамилии, выгравированные на надгробии. Все одно не ошибется — захоронений старше начала войны на этом кладбище не было.
Домой и нажраться хотелось все сильнее.
Алек развернулся на каблуках, и, чеканя шаг, пошел обратно, туда, где топтались большинство его бывших сослуживцев. Кто-то, как и он сам, поспешил избавиться хотя бы от части от неподобающе роскошных лилий, а кто-то — как тот же Скай — стоял, небрежно опустив их к земле, и общался с прессой.
— … они тоже герои, — услышал он чей-то голос.
— Да, — ответил голосу Скай. — Они заслуживают того, чтобы их помнили. И мы будем.
«Слишком много пафоса…» — Алек скривился, и с легкой издевкой пробормотал себе под нос положенные по правилам:
— Почет и Слава…
Но к своему ужасу был услышан. Правда, судя по громогласному:
— Честь и Верность! — от мальчишек-курсантов, сарказма в его словах не заметил никто.
Кривиться под маской было право удобнее, чем без нее. Хоть в чем-то угадали господа-дизайнеры. И людям его гримасы не видны — и он не ограничен в проявлениях чувств. Хотя, если вспомнить, сколько было громких слов, вся суть которых сводилась к: «Вы — не люди. Вы убийцы. Людям будет проще жить рядом с вами, не зная ваших лиц».
Впрочем, с этими аргументами сложно спорить. Он их даже понимал — слишком много крови было на его руках. Право, красные перчатки были бы более к месту. А еще он помнил шрамы на лицах и шеях, тех, кому повезло остаться людьми, еще красные и воспаленные тогда, в первый день мира. Тогда — маски и высокие воротники были суровой, но необходимостью. Сейчас никто и помыслить не мог так «попрать традиции».