— Дышит. Зрачки не реагируют.
Он был мертв. Плотная, осязаемая тьма вокруг нежно ласкала, касалась лица, развороченной шеи, заставляя на миг ощутить металлически-соленый вкус крови. Он сглотнул и утонул во тьме. На миг, на час? Он не знал. Но когда снова осознал себя — у тьмы были голубые глаза.
— Алек!
Что-то прикоснулось к плечу. Он скосил глаза и уловил контур пальцев. Кто-то.
— Алек!
Тьма недовольно заворчала, прильнула к нему, отсекая все лишнее. «Жди, — мурлыкала тьма на ухо. — Жди и тебе воздастся».
Он ждал.
Тьма была вокруг, тьма была в нем, он был тьмой — когда лишние звуки пропали, а тело дернулось будто само собой, корежа металл и вырывая его с корнем. Он встал.
Голубые глаза тьмы посмотрели на него с мрачным удовлетворением.
Механический голос надсадно заорал где-то на краю уплывающего сознания, когда он сделал первый шаг, но он не слушал. Шел туда, где так четко видел прямоугольник абсолютной тьмы, его личный вход в бездну, где, наконец-то, не будет ни памяти, ни боли. Он шагнул туда с надеждой, но попал лишь в мрачный коридор без окон. В конце его кто-то стоял, кто-то обернулся и замер, увидев его. Фигура так похожая на человека, но порожденная кошмарами, шевельнулась, что-то сказала, протянула к нему руку.
Он метнулся навстречу смазанной тенью, почти не ощутив боли, когда комочек раскаленного металла прошил плечо. Он впечатал своего демона в стену, зарываясь руками в его плоть, умываясь черной кровью.
А потом тьма моргнула своими невозможно голубыми глазами и исчезла.
Он посмотрел на растерзанного охранника.
На свои руки, покрытые кровью и ошметками чего-то гуще, темнее, страшнее.
На стену, где брызги складывались в замысловатый узор, чем-то напоминавший ему крылья.
И рассмеялся.
Он опять и снова плыл сквозь толщу воды и не мог выплыть. Смотрел сквозь нее на небо — и небо было серым, серыми были деревья, черными — пятна мундиров почетного караула. Черной дырой — зев могилы с закрепленным на ней отполированным чудовищем, в недрах которого был навсегда заточен его единственный кошмар. Любовь. Мечта. Болезнь.
Кирилл привез ему форму и ветки, бесконечно много веток лилий — он выкинул их по дороге и купил охапку невозможно ярких алых роз. Сейчас — они казались ему пятнами свежей крови на лакированной крышке гроба. Деревянного, не металлического.
Скаю хотелось проснуться, всплыть и увидеть, как полированное дерево превращается в металл со стеклянными вставками, через которые можно увидеть — хоть на миг — искаженное мукой живое лицо. Серые глаза мешались с карими, захлебывались потоками ярко-алой крови, скрывались под водой, под хлопьями пепла.
Он слушал гимн — а слышал «возьми меня за руку», кивал и принимал соболезнования, будто деревянный болванчик, безжизненная и бесчувственная игрушка. Он кому-то отвечал, с кем-то говорил, а розы осыпались в землю и вспыхивали искрами пламени. Кирилл подходил к нему, а он уходил от Кирилла и жадно захлебывался горьким дымом с привкусом соли от слез и металла от искусанных в кровь губ.
Он вернулся на кладбище ночью и пил из горла, проливая половину за землю и захлебываясь не водкой — чувствами. Он тонул в них и не мог выплыть, не мог даже нашарить опору, иную нежели кусок черного мрамора с претенциозно-золотой надписью, бликующей в тусклом свете луны.
Он никогда не умрет.
Он никогда не забудет.
И все это — его вина.
========== Ars moriendi (Искусство умирания) ==========
Если человек умер, его нельзя перестать любить, черт возьми. Особенно если он был лучше всех живых, понимаешь?
(Джером Дэвид Сэллинджер, «Над пропастью во ржи»)
Боль была где-то вокруг него, рядом с ним, привычная и родная. Скай улыбнулся и опустил на мраморный прямоугольник охапку темно-красных роз, распространяющих вокруг облако гнилостно-сладкого аромата. Это было красиво, который уже год. Это было отвратительно.
Это было больно.
От увернулся от руки Кирилла, от объятий Юки. От насквозь лживых и сочувствующих людей, от пронзительных голосов и застилающей взгляд алой дымкой боли. Он шел домой. Дома ждала привычная и спасительная бутылка, которая подарит час или ночь забвения – как повезет – а потом он опять и снова проснется с ее именем на устах. Алла предлагала ему снотворное, чтобы избавить от снов, а он отказывался, не в силах объяснить ей, что сны, эти проклятые сны, и были его избавлением.
В них Алек был – и боль отступала, в них была Саша – и он был почти счастлив.
К сожалению, следом за сном, наступало утро.
Столько лет. Столько долгих лет.
Он улыбнулся, наполняя стакан и опрокидывая в себя обжигающую жидкость. Рядом с пепельницей на столе красовалась сотни раз смятая и расправленная бумажка – приглашение на работу. Инструктор в академии. Он. Было бы смешно, если б не было так грустно. Чуть дальше – фото в строгой рамке, смеющиеся серые глаза, широкая улыбка. Скай выпил еще, снова налил, снова выпил. Ему бы пошло: форма, костюмы, почтение студентов – ему бы пошло, Алеку, не Скаю. Но Алек был давно и безнадежно мертв.
Скай вздохнул и затянулся, запрокидывая голову, глядя в потолок пустыми, невидящими глазами. Так жить было нельзя – по-другому невозможно. Черт. Блэк так давно звал его преподавать – почему бы и не теперь? Он опрокинул в себя очередной стакан, алый лидер улыбался с фотографии, а он видел это лицо перед глазами, как наяву. Смех, слезы, гнев, равнодушие – эмоции на нем сменяли друг друга, пока их не поглотила темнота, а стакан не выпал из бессильно повисшей руки и не покатился по полу, с глухим стуком перебирая гранями.
Вокруг была тьма. Он был тьма. Тьма была в нем.
Который это был день? Он не знал, не помнил, когда пришедшие медики вкололи ему ту дрянь, то жидкое счастье. Он ничего не помнил – просто жил, от укола до укола. Сначала от локтя расползался жар, потом он сменялся прохладой, а потом накрывало странной расслабленной эйфорией. Как будто не было ничего, никого, а он – новорожденный – видел в пустоте и любовался неизъяснимо прекрасным сиянием звезд вокруг, звезд, до которых мог дотянуться руками. Иногда к нему приходили гости – он путал реальность и свои фантазии. Он не мог даже сказать, разговаривал ли с ними, не мог сказать, кто это был.
- Здравствуй, Скай, - хрипло прошептал он в потолок, в ожидании очередной дозы, своим-чужим голосом и вздрогнул.
Но никто не приходил. Он закрыл глаза, каждой клеточкой тела чувствуя выступающий липкий пот и боль. Едва слышный голос, который он принимал за шизофрению, стал на миг четче, он смог разобрать кусок фразы: «-зация невозможна, критически…» - потом бормотание снова стало неразличимым.
Он открыл глаза и снова зажмурился. В галлюцинациях определенно появилось что-то новое: вся комната была затянута почти прозрачными пульсирующими нитями. Толще и тоньше – они окружали его со всех сторон, выходили из стен, из коробки кардиомонитора, из коробочки модема над дверью. Он приподнял палец, зацепил одну из нитей и потянул на себя – мир перед глазами взбесился, раскрасился радугой, завертелся. Он торопливо отдернул руку, насколько позволяли скобы и сжал пальцы в кулак.
Аппарат жизнеобеспечения за его головой нудно пищал. Он слышал шаги за дверью, потом она распахнулась, потом в комнату вошел Джейк. Он ждал приступа ярости, алой пелены – но не было ничего, холодная и равнодушная тьма в его душе даже не подняла голову. Он смотрел на мразь, тварь, убийцу – и ничего не чувствовал.
Впрочем, далеко ли он сам ушел?
Джейк выключил сирену и встал рядом, заглядывая ему в лицо. Из головы Кирова щенка, из шеи торчали те же самые полупрозрачные нити, они колыхались, двигались, как живые, и его передернуло. Он закрыл глаза и глубоко вдохнул, отгоняя тошноту. Парень засмеялся, чем-то зашуршал.
Потом в сгиб руки вонзилась игла, и он потерялся в захлестывающих волнах привычного наслаждения.
Он был звездой.
И звезды были с ним.
Даже Скай.