И я менял. И улыбался.
А она смотрела и умоляла. Она твердила мне про бабушку, у которой плохо с сердцем, которую и так положили в больницу после ночных взрывов. Говорила, что она не выдержит, если узнает, что внука призвали в армию. А мне хотелось смеяться в голос и прыгать от радости при мысли, что его заберут. Мне хотелось пообещать ей весь мир и еще чуть-чуть в придачу, глядя в ее отчаянные глаза, в которых бились боль и страх. Только я помнил, кто она, Скай. И это решало все.
Я растерянно хлопал ресницами и спрашивал: «Как же так?» — а сам думал, что надо сделать грустное лицо. Потому что нельзя по-другому. Не сейчас. И думал, что потом буду радоваться. И радоваться, и пить, и плясать, и закинусь всеми известными колесами и перетрахаю полгорода — но потом.
Я тогда не улыбался, Скай. Хотя знал бы ты, чего это мне стоило.
А сейчас я думаю, что лучше бы улыбнулся. Может быть, если бы я улыбался тогда — потом я бы смог плакать, когда узнал о смерти ее сына. Плакать, а не смотреть до боли сухими глазами в белый-белый потолок, трещины на котором складывались в неровные квадраты, так похожий на тот, что был в той комнате.
Я разучился плакать в тот день, Скай. И чувствовать разучился. Веришь, я думал, это будет освобождением — а мне, мне было больно. Потому что он не был ни в чем виноват, потому что это я, это только я. Только мои ошибки.
Она тогда убеждала меня сделать глупость, конечно. Страшную глупость, хотя, быть может, не страшнее чем все то, что я натворил потом. Если бы я поддался ее умоляющим глазами, все вообще было бы по-другому. Она говорила и говорила, умоляла, уговаривала, а я сидел и думал, что в кошельке четыре тысячи и, хотя родители не пустят меня домой, на пару недель жизни этого хватит. А потом зарплата, и карту можно восстановить, все можно восстановить, надо только решиться. И вообще, либо «да» — и все идет по-прежнему, либо «нет». И я сказал нет.
Я плюнул на все, отказался и ушел, а она побежала за мной. Скай, я почти бежал по лестнице вниз, она шла за мной и умоляла. Я вышел из подъезда и остановился, прикуривая, захлопнув за собой дверь. Она вышла за мной. Она больше не плакала, смотрела на меня.
— Хочешь, я встану на колени, — сказала она. — Он мой сын.
А я выдохнул дым ей в лицо и ушел, оставляя ее плакать во дворе. Напросился жить к Аллке. Мы курили по две пачки в день, дрались на подушках и пытались не думать, что будет дальше. Нам было страшно, Скай, потому что по телевидению, которое уже снова работало, только и было, что рассказы о войне. А мы были придурками, конечно, но, к сожалению, придурками, с не совсем пустой головой. И там, где нормальные люди видели просто оптимистичные прогнозы на скорый конец войны, мы видели все усиливающийся страх. Поэтому после новостных блоков мы смеялись, дурачились и бежали в магазин за вином, виски и очередным ворохом сигаретных пачек.
Так могло продолжаться долго, очень долго, но через неделю позвонила она, его мать. И попросила прийти хотя бы к призывному пункту, кажется, так они тогда назывались. Я уже не помню, Скай, а мы потом звали их мясными лавками, потому что именно там для нас собирали мясо, которое можно было кинуть на передовую и не задумываться. Мы не пили с ними, мы даже жрать рядом с ними не садились, а о «поговорить» — и речи не шло, помнишь Скай? Они были для нас мясом, а мы — мы были такими тварями…
Я опять отвлекся, да?
Она позвонила — и я уже не смог повторить свой подвиг и отказаться. Я сказал «да» и на следующий день встал, чуть ли не в пять утра. Два часа я сидел на кухне, глушил кофе чашками и курил, заставляя себя собраться. Знаешь, соблазн послать все на хуй и не поехать быть дикий, только я все равно оделся и пошел. Четыре остановки на метро, и еще пятнадцать минут пешком — как сейчас помню. Вот только метро уже не работало. Два с лишним часа дороги на собственный эшафот, а до хладнокровия Марии Стюарт мне, право, далеко и сейчас, а уж тогда… Скай, ей-Богу, когда я дошел до этого гребаного призывного, меня колотило от выпитого кофе и подташнивало от сигарет. И мне было страшно.
Этот пункт номер семь оказался таким низким двухэтажным зданием, ну, знаешь, совкового типа с небольшим крылечком и огромной стоянкой рядом. Безобидно-административным. Если бы эта стоянка не была полностью забита военными грузовиками и газелями, я бы и не понял, что мне туда. У входа толпились люди, очень-очень много людей: новоиспеченные призывники, их родители, любимые, друзья. И все они говорили, смеялись, обнимались, кричали, плакали. Этот шум обезумевшей толпы накрывал и бил по нервам настолько, что я вздрагивал от каждого слишком резкого звука и курил одну за другой. Я не мог понять, какого черта там делаю, я вообще ничего не мог понять.
Мог только зачем-то ждать человека, которого я ненавидел, и женщину, которой разбил сердце и порвал душу в клочья. Не говори мне, что ее сына убил не я, Скай. Не я только спустил курок, но иногда убить можно и одним словом. Вовремя сказанным «нет», например.
Они не отвечали на звонки. Долго. Две сигареты. А потом попросили подождать их на крыльце. Мол, уже едут, скоро будут, чуть-чуть осталось. В его голосе тоже был страх, Скай, он боялся. Он был домашним мальчиком, и знать не хотел ни про какую войну. Он хотел просыпаться с утра, завтракать и ехать на работу, а вечерами тихо сидеть за компом или смотреть телевизор.
Он был милым домашним мальчиком, а я… я его убил, Скай. И то, что мне жаль — ничего не меняет.
Я дождался их на крыльце с сигаретой в руках и даже смог посмотреть им в глаза, а потом поехал домой к Аллке, купив по дороге бутылки три коньяка, и напился до беспамятства, до слез в подушки и истерического смеха в три часа ночи над сводками с фронта. Они говорили о взрывах и погибших, а я смеялся, хотя хотелось рыдать. Потом они сказали, что над городом снова были истребители и перечислили пострадавшие районы. И дома.
Знаешь, когда они назвали его адрес, мне даже не было больно. По крайней мере, я могу утешать себя тем, что до похоронки сына его мать не дожила.
Хотя, кто знает. Быть может, их там не было. Быть может, они поехали в гости к тетке. Быть может.
Я не хочу об этом думать, Скай. Мне больно. Я не хочу знать.
Чем я заслужил эту жизнь, Скай? Почему за меня всегда умирают другие?
И почему ты, как всегда, молчишь и улыбаешься?
Я жив, Скай, я знаю. Я жив, а они — все они — мертвы. И никто не спрашивал меня, нужна ли мне такая жизнь. Взаймы.
Впрочем, я опять отвлекся. Мать — моя мать — позвонила мне через пару дней. Она плакала. Она боялась, что со мной что-то случилось, что я мертв, а мне было стыдно, что все это время я надирался до состояния нестояния и так и не догадался ей позвонить. Она рыдала в трубку, не стесняясь, Скай, а потом позвала меня домой. И я поехал. Я не мог не поехать к ней. Она была моей матерью, черт возьми. Мы могли сколько угодно ссориться и спорить, но я ее любил.
Я приехал к ней — к ним с отцом — и на время забыл про войну. Все было как обычно, ну, разве что на работу не надо было. А так — книги, интернет, телевизор. И мама, старательно отгоняющая деточку-меня от всего, что могло меня напугать.
Новостные блоки я смотрел ночами и в наушниках, чтобы ее не расстраивать. И даже получалось. Вообще, у нас на удивление хорошо получалось делать вид, что ничего не происходит, пока отца не уволили, а потом рухнуло все. Фирмы и заводы — кроме военных, разумеется, закрывались, люди теряли работу, цены в магазинах взлетали до заоблачных высот. Привычный мир рушился на глазах, и никто не мог ничего сделать. Это была война, Скай, и она добралась до нас во всей своей красе. Отец нашел работу на каком-то складе, за еду, и это было необычайной удачей, но ее все равно не хватало. Хотя тогда впроголодь жили все. Все, кроме…
Да, оно было, это «кроме», хотя моя мать, да и отец тоже усиленно делали вид, что это не так. Неудивительно: кому, твою мать, захочется признавать, что в то безумное время кроме военнослужащих хорошо жили только проститутки. А оно так и было. Воистину, не только древнейшая, но и самая живучая профессия.