Дом встретил его громкой музыкой и запахом готовящейся еды. Скай разулся и прошел на кухню. Открывшаяся картина вызвала широкую улыбку и смех: Юки, пританцовывая, колдовала у плиты, время от времени сверяясь с планшетом. Рецепт что ли? Он, все еще улыбаясь, подошел к ней и обнял. Юля даже не вздрогнула, негромко рассмеялась и повернулась, подставляя для поцелуя губы, в которые Скай не преминул впиться. Она ответила, но, когда он попытался углубить поцелуй, легко вывернулась и погрозила пальцем.
— Сгорит же! Переодевайся иди!
Скай невесомо коснулся губами ее щеки и послушно скрылся за дверью, пытаясь избавиться от назойливого образа, стоящего перед глазами. В нем все было так же, как сейчас, только хриплый грудной смех и длинные темные пряди принадлежали совсем не Юки. Пиздец. Больше десяти лет прошло, а болело все так же сильно, как в самый первый день, когда он осознал, что Саши больше нет. Для него — нет.
Остался Алек, чужой и непонятный. Мужчина, который заставлял его сжимать кулаки в бессильной ярости и сходить с ума. Его друг, кажется, так он решил тогда?
Скай помотал головой, натягивая майку, и вышел в комнату, где Юля уже накрывала на стол. С ней все было просто и понятно. С ней он был почти счастлив. Но она не была Алой. Юки улыбнулась ему, поправляя скатерть, замявшуюся под одной из тарелок. Скай усмехнулся, широко улыбаясь в ответ, вернулся в спальню, переоделся и ушел, слыша за спиной ее крики, но не решаясь обернуться и посмотреть ей в глаза.
Серо-голубые.
Не карие.
========== Глава 3 — Caritas humani generis (Милосердие к роду человеческому) ==========
Человечность определяется не по тому, как мы обращаемся с другими людьми. Человечность определяется по тому, как мы обращаемся с животными.
(Чак Паланик, «Призраки»)
Пальцы дрожали. Он не мог работать, не мог удержать ими даже стакан. Пытаясь напиться из-под крана, Алек чувствовал себя форменным идиотом. В какой-то момент ледяная вода стала солоноватой, он поднял голову и в зеркале увидел, как по щекам катятся крупные слезы.
— Будь человеком, — шепнул он на пробу.
А потом опустился на пол и глухо завыл, закрывая лицо руками, закусывая кулак, чтобы не кричать, надеясь, что боль отрезвит, но спасения не было. Скай. Запретное имя, запретная мысль. Он, как всегда, просто ворвался в его жизнь ураганом, сметая все на своем пути. Он, как всегда, разбудил его безумие, его боль — и сбежал. А ему? Что делать ему?
Проклятье.
Он с трудом поднялся и кое-как умылся, скорее разбрызгивая воду в стороны, нежели попадая на себя. Но помогло, немного отпустило.
Будь человеком.
Мысль засела в голове как заноза, билась там, пробуя на прочность стены клетки, в которой жило все то, что нельзя, никак нельзя было вспоминать и выпускать на волю.
Будь человеком.
Как, блядь? Как, если он — человек — может желать этому миру лишь смерти? А он — мод — успешно воплощает эти пожелания в реальность?
Как?
Алек доковылял до дивана и упал ничком. Лицом в подушку, чтобы не видеть, не думать, не вспоминать. По спине прошлась вездесущая кошка, он развернулся, обнимая ее, прижимая к себе и погружая дрожащие пальцы в шелковистую шерсть.
— Больно, Скай, — шепнул он, и это было как во сне, это казалось продолжением того безумного сна, в котором Скай был рядом, в котором он был почти счастлив. — Это так больно — вспоминать. Я не хочу помнить: от этого колет где-то в груди, слева. Люди бы сказали, что это сердце, но мы же не люди. Мы знаем, что наши сердца будут работать без перебоев, пока им не помогут остановиться очередные враги на очередной войне. Знаешь, если и есть «дети войны», о которых сейчас в голос орут все СМИ, то это не подростки, рожденные в частях и бараках — это мы. Нас создали для войны, нас сделали ее частью, нас заставили стать войной, и мы никогда — никогда, Скай, слышишь? — не отмоемся от этого. Их кровь на наших руках, черт, да они не то что по локоть в крови — мы этой кровью умывались.
Помнишь Гродно, Скай? Про ту мясорубку, которую там устроили, никогда не напишут в учебниках истории, потому что им удобнее не помнить. А мы никогда не сможем ее забыть. Этот вкус крови, пороха и раскаленного железа навсегда в нас въелся. Мы пьем воду с этим вкусом всегда, откуда бы ни набрали, что из фильтра, что из-под крана.
Боль, смерть, ад на земле — это все были мы. Это нас боялись до дрожи свои же, Скай. Знаешь, тогда, после ада Гродно, я написал своей матери первое письмо. И не отправил. Оно где-то в столе валяется, надо бы выкинуть, хотя смысла нет. Я все равно помню его наизусть…
«Здравствуй, мама. Я не звоню, ага. У меня просто не хватает сил услышать твой голос, не хватает смелости рассказать тебе вживую все то, что сейчас творится в моей жизни и моей душе. Это выше меня, наверное, просто выше.
Мам, помнишь, ты говорила, что все будет хорошо, если я смирюсь? Что мне просто надо перестать беситься и научиться жить «как все»? Не пытаться добиться невозможного, а просто жить, любить, работать… детишек, там, воспитывать?
Знаешь, похоже, ты все-таки была в чем-то права. А в чем-то неправа. Все относительно, мам.
Здесь я просто живу.
Ты сейчас, скорее всего, уже плачешь. Не плачь, мам. Не плачь и не молись тому, чье существование будешь потом так яростно отрицать, чтобы я вернулся домой, чтобы эта война кончилась, чтобы все стало как раньше. Я и так вернусь, мам. Я обещал, помнишь? Я вернусь.
Знаешь, мам, я не звоню, на самом деле, потому что не хочу слышать, как ты храбришься, не хочу спорить с тобой до хрипоты. Это глупо, да?
Скажи, ты меня прибьешь потом, если я сейчас напишу, что трахаюсь черт знает с кем, пью до зеленых слоников и выкуриваю по две-три пачки в день?
Хэй, я пошутил, женщина! Не напрягайся. Просто у меня теперь тупой и плоский солдатский юмор.
Кстати, мы недавно ездили к Юки. У них все хорошо, бабушка тебе привет передает, а Юки пошла в блок к технарям, хочет выучиться на диспетчера. Ей предлагали место у нас в медчасти, но не думаю, что она выдержала бы зрелище той мешанины из мяса и костей, что у наших фельдшеров зовется «легким осколочным».
Не спрашивай меня, откуда я это знаю, мам. Я все равно не скажу.
Я люблю тебя, мама, прости.
Я вернусь, помнишь?»
Я тогда его перечитывал по десять раз в день и думал, что надо отдать на отправку, но так и не решился. А потом была Рига. Потом был Бухарест.
Потом не стало меня.
Это было так глупо, Скай, и так больно. И сейчас больно. Если бы у модов была душа, можно было бы свалить все на нее. Если бы я не был модом — можно было бы свалить все на следы от старых ран, которые ноют в непогоду. Но я мод и у меня нет ни души, ни чести. Поэтому мне просто больно. Без объяснений.
Юки, Юки… мой рыжий ангел, моя неслучившаяся любовь. Знаешь, Скай, если и есть в этом мире женщина, с которой я мог бы быть счастлив, то это она. Только не получилось у нас ни счастья, ни любви. Получилась война с перерывами на терпкий сигаретный дым, крепкий коньяк и горький кофе. Получилась просто жизнь без розовых очков и вечной человеческой страсти к приукрашиванию. Получились «мы». Рядом, но не вместе. На самом деле, она ненавидит меня, а я ее Скай. За дело ненавидим, надо признать. Но все это такие мелочи…
Я опять отвлекся, да? Черт, Скай, я просто не хочу вспоминать, не хочу говорить об этом. Прошлое иногда стоит оставить прошлому. Хотя, блин, на это я тоже не способен.
Я ушел тогда. Собрал вещи и ушел. Не к Юки, нет, куда там. У них и так было три голодных рта на одну семью, этого более чем достаточно, а я не собирался становиться для нее источником лишних проблем. Вообще-то, Скай, честно говоря, идти мне было некуда. И денег у меня не было, если не считать горстки золотых украшений, оставшихся от бабушки, вот только продавать их не хотелось до жути. Я знал, конечно, что придется, но одно дело загнать их потом, чтобы помочь ей, а другое — сейчас, чтобы выжить самому. Для меня тогда между этим была очень большая разница.