Наша история, моя история.
Что бы ни случилось, я никогда не перестану быть тем, кем родился. Это выше меня. Какая разница, что меня окружает? Я могу пилотировать самый настоящий Евангелион-01, драться на магической дуэли с эльфом или лететь через гиперпространство на имперском штурмовике, и всё равно останусь самим собой. Не больше, но и не меньше. Мир, тело, жизнь — всё это может поменяться, я — нет. Могу стать сильнее и добрее, могу стать слабее и злее, но это всё равно буду я и только я. Мои ценности и принципы уже не изменятся — это однозначно. А ведь именно это и отличает меня от других людей, делая индивидуальным, не так ли?..
Другие люди…
Чёрт, чёрт, чёрт… Меня ведь сейчас окружают не просто люди, а самые настоящие мои соотечественники. Такие близкие, такие понятные… И теперь такие далёкие. Родная речь, родная атмосфера — всё это для меня было словно… Словно глоток чистой воды или свежего лесного воздуха, что ли…
Был ли я рад? Наверное. Но горькой была эта радость, очень горькой… Песни… Ещё один привет с Родины, что есть и в этом мире, и в другом… Ещё один привет и ещё одна ниточка…
Но её не ухватить и за неё нельзя удержаться — можно лишь разрезать пальцы до кости. Словно ещё одно напоминание — «ты теперь для всех чужой!». Я могу сколь угодно рвать жилы и лезть вон из шкуры Синдзи, но своим мне уже никогда не стать — знаю совершенно точно. И в Японии своим тоже никогда не стану, да и стану ли вообще своим хотя для кого-нибудь в этом мире? Я ведь не просто чужд этой стране или этому времени, я чужд всему этому МИРУ, целому миру… Осколок чужой реальности, волею высших сил заброшенный в тело теперь уже несостоявшегося Бога…
Простой российский студент Виктор Северов тоскует по Родине — плакать над этим или смеяться? Такие мысли подошли бы больше офицерам Белой Армии, бегущим из павшего Крыма куда-то на чужбину, но не мне… Ничего не успевший сделать в том мире, и вряд ли что-либо значительное сделавший бы в будущем. Не герой, не предатель — просто ещё один человек, каких миллионы. Которому Россия не дала ровным счётом ничего, кроме места рождения…
Но ведь и это немало.
Матерей и Родину — не выбирают, их принимают или отрекаются. Я — не отрёкся, я— принял. Принял все радости и горести, все победы и поражения, смех и слёзы, пот и кровь. Где-то в глубине души, но принял. Когда я это понял? Не знаю. Возможно, когда умер, и мою душу вывернуло наизнанку. А может быть, я знал это всегда…
Моей руки коснулись тонкие прохладные пальцы.
— Синдзи, почему у тебя дрожат руки? Тебе холодно? — спросила меня Рей.
А действительно, Виктор, почему? И почему так холодно и пусто в груди? И почему откуда-то рвётся желание заплакать? Просто заплакать — постыдно и совершенно не по-геройски, не от боли или потери, а от банальной обиды и жалости к самому себе…
Хорошо, что я разучился плакать.
С усилием сжал руки в кулаки — крепко, до боли, чтобы ногти вонзились к ладони. Жаль, нельзя залепить самому себе пару крепких оплеух или сунуть голову под струю холодной воды — помогло бы…
— Ничего, Рей, — ровным голосом ответил я, загоняя свои эмоции куда-то на самое дно души. — Со мной всё нормально.
— Правда?
— Да, правда…
Я просто продолжал сидеть и слушать песни. Но чем дальше, тем больше мне хотелось заткнуть уши и бежать прочь отсюда. С песнями, времён Войны всё было очень просто — они дарили надежду, звали и поднимали в бой. Но вот с теми, что оказались написаны уже после, была совсем иная история… Они больше никуда не звали и никуда не поднимали, и в них больше не было надежды. Они были полны тоски и печали, которые пришли после — когда появилось время всё осознать и переосмыслить…
Тоска, блин. Самое то, что мне сейчас нужно…
…Из певших на этом концерте мне особенно понравились два офицера. Совсем ещё молодой лейтенант, кажется выходец с Кавказа, с неожиданно чистым и высоким голосом, спевший «Офицеров» Газманова и ещё один — не такой уж и молодой полковник-десантник в голубом берете, при выходе которого на сцену в зале раздались бурные и ненаигранные аплодисменты. Я не мог определить его возраст точнее из-за совершенно жуткого шрама от давнего ожога, обезобразившего всю правую половину лица. Он очень неплохо играл на гитаре, но главное у него был настоящий ГОЛОС. Не особо сильный, не особо красивый, но такой, чёрт возьми, что любая песня в устах этого десантника становилась по-настоящему ЖИВОЙ…
Но он не знал добрых песен. Только те, что рвут и корёжат.
Незнакомая мне «Давай сыграем в ту войну…», затем «Баллада о парашютистах» Анчарова, которую я уже слышал. Раньше «Баллада» мне не слишком нравилась, но сейчас, стоило лишь на секунду прикрыть глаза, и словно наяву можно было увидеть то, что я видеть не мог никогда — схватку немецких горнострелков и русских десантников где-то в Альпах…
Теперь, когда я сам стал солдатом, все это стали мне гораздо ближе — слова стали восприниматься совершенно по-другому. Отражение философии людей, всё время идущих по лезвию бритвы, где шаг вправо, шаг влево означает смерть… И в их жизни нет места героике, бахвальству или романтике. Смерть может в любой момент забрать тебя, твоего лучшего друга, твоего боевого товарища… Остается только принять ее как часть жизни и без страха встречать каждый следующий день.
…Добил нас всех полковник совсем уж запрещённым оружием — «Чёрным тюльпаном», чёрным реквиемом Афганской войне. То поколение уже ушло, на его смену пришло новое — выкованное в горниле непрерывной тринадцатилетней войны. Та война, и те потери растворились в огне и крови новых конфликтов, десятками полыхнувших после Второго Удара, но вот слова до сих пор не потеряли своего смысла…
«Опять нести на Родину героев, которым в двадцать лет могилы роют…»
«Чёрные тюльпаны» — военно-транспортные самолёты Ан-12, несущие из Афганистана страшный «груз 200» — солдат, погибших при выполнении интернационального долга… Они ведь всё ещё летают, эти чёрные вестники войны — Россия ведь всё ещё воюет. Сдерживает угрозу из Афганистана, поддерживает порядок в Синьцзяне и Китае, воюет в Азербайджане и Курдистане…
Скрипнули стиснутые зубы, а горло сжал спазм.
Мельком отметил брошенный на меня недоумённый взгляд генерала. Смотрит? Удивляется такому странному поведению? Плевать. Не хочу больше играть. Не хочу! Хочу быть собой, а не жить по чужим правилам! Устал! Устал…
На сжатую до белизны правую руку, ложится рука Аянами, с тревогой смотрящей на меня. Её прикосновение дарит покой — хорошо… Рей одна может разобрать, какие чувства сейчас полыхают во мне. Не понять, но хотя бы разобрать. Я с ней действительно очень похож, моя сестра могла бы быть именно такой — Первую я чувствую как часть себя. Плохо, но чувствую — она тревожится, беспокоится, не понимает… Не нужно, Рей, не грузи себя надуманными проблемами, с которыми я так люблю возиться… Вот он весь я — придумаю себе что-то, унесусь в дебри пафоса и высокопарности, да так там и останусь…
Спокойно, Виктор, спокойно…
Десантник закончил песню, как будто что-то оборвал и быстрым шагом ушёл прочь под громовые аплодисменты всех находящихся в зале, в едином порыве поднявшихся со своих мест. Пересилив ставшие отчего-то непослушными руки, я тоже захлопал, но вот сил встать с места не было. Сбоку послышался быстрый обмен репликами между Кацураги и Кондратенко:
— Он хорошо пел, этот офицер — мне очень понравилось, хоть я и не понимаю вашего языка. Как его имя?
— Полковник Ярыгин, командир 83-й воздушно-десантной бригады.
— Бригадный генерал вот так просто выступает перед офицерами? — переведя для себя звание десантника, поражённо спросила Мисато.
— Он человек простой, — пожал плечами Кондратенко. — Его такие вещи волнуют мало. Железный человек… Возможно вы разбирали один случай там у себя в Академии — 2002 год, российско-афганская граница, высота 666…