С точки зрения этой позитивной задачи обретают единство все критические намерения Ницше. Амальгама – прием, которой так дорог гегельянцам, – обращается против них самих. В одну и ту же полемику Ницше вовлекает христианство, гуманизм, эгоизм, социализм, нигилизм, теории истории и культуры, саму диалектику. Всё это, вместе взятое, формирует теорию высшего человека: объект критики Ницше. В высшем человеке несогласованность (disparité) проявляется как беспорядок и недисциплинированность самих диалектических моментов, как амальгама человеческих и слишком человеческих идеологий. Возглас высшего человека звучит как многоголосие: «Это был продолжительный, странный и многосложный крик, и Заратустра ясно различал, что он состоит из многих голосов; хотя на расстоянии он напоминал крик, исходивший из одних уст» [486]. Но единство высшего человека является также критическим: поскольку он составлен из крупных кусков и лоскутьев, подобранных диалектикой для себя, его единство обеспечивает шов, собирающий вместе разнородное, шов нигилизма и реакции [487].
7. Теория высшего человека
Теории высшего человека посвящена IV книга Заратустры; и в этой IV книге опубликовано всё самое главное о Заратустре. Персонажи, которые составляют высшего человека: прорицатель, два короля, человек с пиявкой, чародей, последний Папа, самый безобразный человек, добровольный нищий и тень. Через эту вереницу характеров скоро проступает то, что составляет амбивалентность высшего человека: реактивное бытие человека, а также его родовую деятельность. Высший человек является образом, в котором реактивный человек представляет себя «высшим», а точнее, обожествляет себя. В то же время высший человек представляет собой образ, в котором проявляется продукт культуры, или родовой деятельности. – Прорицатель является прорицателем великой скуки, представителем пассивного нигилизма, пророком последнего человека. Он ищет моря, чтобы выпить его или чтобы утонуть; но всякая смерть кажется ему чересчур активной, ведь мы слишком утомлены, чтобы умереть. Он хочет смерти, но смерти как пассивного угасания [488]. Чародей – это нечистая совесть, «фальшивомонетчик», «искупитель духа», «демон меланхолии», производящий собственное страдание, чтобы вызвать сострадание, чтобы распространить заразу. «Ты приукрашивал бы даже собственную болезнь, если бы предстал нагим перед своим врачом»: чародей приукрашивает страдание, придумывает для него новый смысл, предает Диониса, он лжетрагик, он завладевает песней Ариадны [489]. Самый безобразный человек представляет реактивный нигилизм: реактивный человек обращает свою злопамятность против Бога, он ставит себя на место Бога, которого убил, но не перестает быть реактивным, исполненным нечистой совести и ресентимента [490].
Два короля представляют нравы, нравственность нравов, и оба полюса этой нравственности, оба полюса культуры. Они представляют родовую деятельность, заключенную в доисторическом принципе определения нравов, но также в постисторическом продукте, в котором нравы упразднены. Они отчаиваются, поскольку присутствуют при триумфе «черни»: они видят, как к самим нравам прививаются силы, искажающие родовую деятельность и в ее принципе, и в продукте [491]. Человек с пиявками представляет продукт культуры как науки. Он – «совестливый духом». Он возжелал уверенности, захотел присвоить науку и культуру: «Лучше не знать вовсе ничего, чем обладать множеством полузнаний». И в этом порыве к уверенности он узнаёт, что наука – это даже не объективное познание пиявки и ее первопричин, но всего лишь познание «мозга» пиявки, познание, не тождественное пиявке, потому что оно еще должно отождествить себя с пиявкой, мыслить, как она, и подчиниться ей. Познание – это жизнь против жизни, жизнь, которая надрезает жизнь, но только пиявка надрезает жизнь, только она есть познание [492]. Последний Папа превратил свое существование в долгое служение. Он представляет продукт культуры как религии. Он служил Богу до конца и потерял на службе глаз. Утраченный глаз – это, несомненно, глаз, который мог видеть активных, утверждающих богов. Оставшийся глаз следует за иудеохристианским Богом на протяжении всей Его истории, он видел ничто, весь негативный нигилизм и замещение Бога человеком. Это старый слуга, отчаявшийся после смерти своего господина: «Я теперь без господина, и тем не менее я не свободен; так что нет для меня больше радости, кроме приносимой воспоминаниями» [493]. Добровольный нищий обошел всех представителей рода человеческого, от богатых до бедных. Он искал «царствия небесного», «счастья на земле» как награды, но вместе с тем как продукта родовой и культурной человеческой деятельности. Он хотел знать, кому принадлежало царство сие и кто представлял эту деятельность. Наука, нравственность, религия? Или нечто иное – бедность, труд? Но для бедных царствие небесное столь же недостижимо, как и для богатых: всюду чернь, «чернь наверху, чернь внизу!» И всё же добровольный нищий обрел царствие небесное – единственную награду и подлинный продукт родовой деятельности, – но только у коров, в родовой деятельности коров. Ведь коровы умеют пережевывать, а пережевывание – продукт культуры как таковой [494]. Тень – это сам странник, сама родовая деятельность, культура и ее движение. Смысл странника и его тени в том, что странствует только тень. Странствующая тень – это родовая деятельность, но когда она утрачивает свой продукт, утрачивает свой принцип и, обезумев, ищет их повсюду [495]. – Два короля – стражи родовой деятельности, человек с пиявками – продукт этой деятельности как науки, последний Папа – продукт этой деятельности как религии; добровольный нищий хочет знать, что продукт соответствует этой деятельности за пределами науки и религии; тень же – та самая деятельность, при этом утратившая свою цель и ищущая свой принцип.