Сложные отношения существуют и между Заратустрой и Дионисом, трансмутацией и вечным возвращением. В некотором смысле Заратустра является причиной вечного возвращения и отцом сверхчеловека. Человек, который хочет погибнуть, хочет быть превзойденным, является предком и отцом сверхчеловека. Разрушитель всех познанных ценностей, лев священного «нет», готовит свою последнюю метаморфозу: он становится ребенком. И, погрузив руки в львиную гриву, Заратустра чувствует, что скоро придут его дети или же что грядет сверхчеловек. Но в каком смысле Заратустра отец сверхчеловека и причина вечного возвращения? В смысле условия. В другом смысле вечное возвращение обладает безусловным принципом, которому подчинен сам Заратустра. С точки зрения обусловливающего его принципа вечное возвращение зависит от трансмутации; но трансмутация на глубинном уровне зависит от вечного возвращения – с точки зрения его безусловного принципа. Заратустра подчинен Дионису: «Кто я? Я ожидаю здесь более достойного, нежели я; я недостоин даже разбиться об него» [569]. В троице Антихриста – Дионис, Ариадна и Заратустра, – Заратустра является условным женихом Ариадны, а Ариадна – безусловной невестой Диониса. Поэтому Заратустра всегда занимает нижестоящую позицию в отношении вечного возвращения и сверхчеловека. Он является причиной вечного возвращения, но причиной, которая запаздывает произвести свое следствие. Пророка, который не решается донести свою весть и знаком с головокружительным искушением негативного, должны воодушевить его животные. Отец сверхчеловека, такой отец, чьи плоды зреют прежде, чем он сам созреет для них, лев, которому всё еще недостает его последней метаморфозы [570]. На самом деле вечное возвращение и сверхчеловек находятся на перекрестье двух генеалогий, двух неравных генетических линий.
С одной стороны, они отсылают к Заратустре как к условному принципу, «постулирующему» их исключительно гипотетическим образом. С другой – к Дионису как к безусловному принципу, обосновывающему их аподиктический и абсолютный характер. Таким образом, в изложении Заратустры сплетение причин, сцепленность мгновений, синтетическая связь одних мгновений с другими всегда прибегает к гипотезе возвращения одного и того же момента. Но с точки зрения Диониса – напротив, синтетическое отношение момента к самому себе как к настоящему, прошлому и грядущему строго определяет его отношения со всеми остальными моментами. Возвращение – это не страсть одного момента, на который напирают другие, а деятельность момента, определяющего другие моменты через определение самого себя, исходя из предмета своего утверждения. Созвездие Заратустры – это созвездие Льва, но созвездие Диониса – это созвездие Бытия: «да» играющего ребенка, более глубокое, чем священное «нет» льва. Заратустра целиком утвердителен, даже когда он говорит «нет», он тот, кто способен сказать «нет». Но Заратустра не является ни утверждением в целом, ни глубочайшим в утверждении.
В воле к власти Заратустра соотносит негативное с утверждением. Но помимо этого требуется, чтобы воля к власти соотносилась с утверждением как с основанием своего бытия, а утверждение – с волей к власти как с началом, производящим, отражающим и развивающим собственное основание, – такова задача Диониса. Всё, что является утверждением, находит свое условие в Заратустре, в Дионисе же оно находит свой безусловный принцип. Заратустра определяет вечное возвращение; более того, он определяет вечное возвращение для того, чтобы оно произвело свое следствие, сверхчеловека. Но подобное определение совпадает с рядом условий, которые доходят до своего предела со львом, с человеком, который хочет быть преодолен, с разрушителем всех познанных ценностей. Определение Диониса совершенно иного рода, оно тождественно абсолютному принципу, без которого эти условия оставались бы бессильными. Высшее притворство Диониса состоит именно в том, чтобы подчинить все свои продукты тем условиям, которые, в свою очередь, подчинены ему, хотя его продукты превосходят эти условия. Лев становится ребенком, разрушение познанных ценностей делает возможным создание новых ценностей; но создание ценностей, «да» играющего ребенка не состоялось бы при этих условиях, если бы одновременно они не обладали способностью получать оправдание от генеалогии, заходящей намного дальше. Поэтому не стоит удивляться тому, что любой концепт Ницше находится на перекрестье двух неравноценных генетических линий. Не только вечное возвращение и сверхчеловек, но и смех, игра, танец. Когда мы соотносим их с Заратустрой, смех, игра и танец – это разновидности утвердительной власти трансмутации: танец осуществляет трансмутацию тяжелого в легкое, смех – трансмутацию страдания в радость, игра в кости – трансмутацию низкого в высокое. Но когда мы соотносим их с Дионисом, танец, смех и игра – это разновидности утвердительной власти рефлексии и развития. Танец утверждает становление и бытие становления; смех, его раскаты утверждают множественное и единое множественного; игра утверждает случайность и необходимость случайности.
570
Там же: «О Заратустра, плоды твои созрели, но ты не созрел еще для плодов твоих». О колебаниях и уловках Заратустры, говорившего о вечном возвращении см.: II. О великих событиях и особенно Самый тихий час («это выше моих сил»); З. III. Выздоравливающий.