Наконец он решился; в мае 1878 года Европа собиралась праздновать сотую годовщину смерти Вольтера. Ницше решил, что книга его выйдет именно в момент этого торжества и что он посвятит ее памяти великого памфлетиста.
Легко можно себе представить реакцию Вагнера на «Человеческое, слишком человеческое», если даже неупоминание его имени в памфлете «О вреде и пользе изучения истории» вызвало гнев семьи и деликатный выговор Козимы.
Мосты были сожжены. Наступила зловещая тишина, какая случается перед сражением или бурей. Оторопевшие «соратники» маэстро онемели от ярости. Сам Вагнер злорадствовал над тем, что книга не имеет успеха и не расходится среди публики. «Вот видите, — подтрунивал он над издателем, — Фридриха Ницше читают лишь тогда, когда он защищает наши идеи, в противном случае им никто не интересуется».
В августе 1878 года Вагнер, не выдержав молчания и не дождавшись поддержки «королевской рати», разразился агрессивной статьей «Публика и популярность». Не называя имени «первого ученика», но явно подразумевая именно его, он расценил книгу как следствие болезни, а афоризмы — интеллектуально ничтожными и морально прискорбными.
Каждый немецкий профессор должен хоть раз в жизни написать книгу для того, чтобы достигнуть некоторой степени известности; но так как не каждому удается отыскать истину, то он — для достижения желанного эффекта — доказывает полную бессмыслицу взглядов своего предшественника. Эффект тем больший, чем значительнее поносимый им мыслитель.
Вагнер резко разорвал отношения с лучшим другом, не удосужившись поинтересоваться причиной резкой перемены к нему самого горячего из поклонников, даже не поняв, что птенец обратился в орла. «Книга для свободных умов» обнаружила всю глубину человеческой несвободы: разрыв с Вагнером открыл перспективу абсолютного одиночества, отныне земля все чаще начала трещать под ногами Ницше…
С «Человеческим, слишком человеческим» Ницше начал терять друзей. Э. Роде не одобрил книгу, Герсдорф прислал из Парижа посылку с бюстом Вольтера и язвительной запиской: «Душа Вольтера приветствует Фридриха Ницше», Элизабет была в шоке: будучи шовинисткой, она не могла примириться, что «истинный ариец» взял в руки знамя «лягушатника». В кругу Вагнера Ницше расценили неблагодарным подлецом, к тому же безумцем.
Единственным человеком, одобрившим книгу Ницше, вновь оказался Якоб Буркхардт — именно ему принадлежат приведенные выше слова о том, что она «увеличила независимость в мире». «Ни одна книга не могла разбудить во мне стольких мыслей, как ваша, — сказал Буркхардт Ницше, — это точно разговоры Гёте с Эккерманом».
Буркхардту, этому поклоннику Ренессанса и певцу личности, импонировало предостережение Ницше против социализма, который «жаждет такой полноты государственной власти, какою обладал только самый крайний деспотизм, и он даже превосходит все прошлое тем, что стремится к формальному уничтожению личности; последняя представляется ему неправомерной роскошью природы, и он хочет реформировать ее, превратив в целесообразный орган коллектива».
Для Ницше началась странная, призрачная жизнь изгоя, тяжело раненного одинокого волка, которого лучше избегать, «не замечать». Даже человек, одобривший его книгу, Якоб Буркхардт, старался уклониться от дружбы — боялся за собственную репутацию.
«Я, как настоящий корсар, охочусь за людьми — не для того, чтобы взять их в плен, но, чтобы увести их с собой на свободу». Дикая, предлагаемая им свобода не увлекает юношей. Один студент, М. Шеффер, оставил интересные воспоминания: «Я слушал лекции Ницше, которого знал совсем немного. Однажды после лекции мы разговорились и пошли вместе… Светлые облака плыли по небу. „Как быстро несутся эти прекрасные облака“, — сказал он мне. „Они похожи на облака с рисунков Паоло Веронезе“, — ответил я. Вдруг он внезапно схватил меня за руку. „Послушайте, скоро вакация, я на днях уезжаю, поедемте со мною любоваться облаками в Венеции“. Я был застигнут врасплох и пробормотал что-то неопределенное. Ницше отвернулся; лицо его стало холодным, замкнутым, точно мертвым. Он ушел, не сказав мне ни одного слова».
О чем свидетельствует эпизод? О многом слишком человеческом: о затравленности Ницше, о бесконечном одиночестве, о вакууме, сложившемся вокруг него, о страстной тяге к человеческому, о другом…
В этом пребывании наедине с собой, в этом пребывании наедине против самого себя — самый глубокий смысл, самая священная мука жизненной трагедии Фридриха Ницше: никогда не противостояла такому неимоверному избытку духа, такой неслыханной оргии чувств такая неимоверная пустота мира, такое металлически непроницаемое безмолвие. Даже сколько-нибудь значительных противников — и этой милости не послала ему судьба, и напряженная воля к мышлению, «замкнутая в самой себе, вскапывая самое себя», из собственной груди, из глубины собственного трагизма извлекает ответ и сопротивление. Не из внешнего мира, а из собственных кровью сочащихся ран добывает судьбой одержимый жгучее пламя и, подобно Гераклу, рвет на себе Нессову одежду, чтобы нагим стоять перед последней правдой, перед самим собой. Но какой холод вокруг этой наготы, каким безмолвием окутан этот ужасный вопль духа, какие молнии и тучи над головой «бого-убийцы», которого не ищут противники, который не находит противников и поражает самого себя, «себя познающий, себя казнящий без состраданья».