Однако все эти проявления высочайшей милости были встречены с плохо скрываемой холодностью. Они не снискали новому государю доверия его подданных. Ему явно не доверяли, и не без оснований. Действительно, иногда «то, как дают, дороже того, что дают». Филипп же явно давал против воли. Все его поведение находилось в резком противоречии с выставлявшимися им намерениями. Замкнувшись от всех в брюссельском дворце, исключительно среди испанского окружения, он настолько мало общался с вельможами, недавно призванными в государственный совет, что уже в ноябре у них сложилось убеждение, что их включили в него «только для формы»[6]. Хотя Филипп II ограничился лишь подтверждением ранее изданных «плакатов» против еретиков, однако было очевидно, что он не потерпит в дальнейшем той снисходительности, с которой они до сих пор применялись: 28 ноября 1555 г. он возобновил и усилил инструкции для инквизиторов, а 30 сентября 1556 г. приказал судебным советам беспощадно применять указ от 20 августа, начать преследование слишком снисходительных чиновников, отбирать имущества у лиц, эмигрировавших по религиозным причинам, строго следить за странствующими ораторами и певцами и, наконец, тайно казнить осужденных, «которые считают делом чести подвергнуться публичной казни, так как благодаря своему упорству им еще лучше удается привлечь простых людей к своим проклятым сектам и лжеучениям»[7]. За несколько недель до того (20 августа 1556 г.) он разрешил иезуитскому ордену обосноваться в Бельгии, хотя председатель тайного совета Виглиус предупредил его, что мера эта будет враждебно встречена в провинциях[8]. Кроме того он не сумел привлечь на свою сторону герцога Савойского, который вскоре сблизился с бельгийской знатью, крайне недовольной, в свою очередь, презрительным высокомерием короля и его отвращением к ней, чего король не умел скрыть. И, наконец, несомненно, в Нидерланды проникли слухи о плане, который Филипп в это время обсуждал со своими ближайшими советниками относительно превращения Нидерландов в отдельное королевство, но не для того, чтобы обеспечить им независимость (о чем в свое время уже поднимался вопрос), а, наоборот, чтобы подчинить их чисто монархическому строю[9]. Всего этого достаточно было, чтобы распространилось убеждение, будто король в глубине души осуждает проводимые им официально мероприятия. Чувствовалось, что он играет роль, и играет ее против воли, не вносит в нее искренности и сочувствия, которые могли бы привлечь к нему сердца. Но главной причиной недоверия была ненависть, которую испанцы внушали воем слоям населения.
Если уже в 1549 г. надменная сдержанность и высокомерие сопровождавших Филиппа в Нидерланды придворных шокировали местную аристократию, то стало еще хуже, когда Карл V в 1553 г. призвал на север для участия в войне против Франции целые полки испанской пехоты. Эта невыносимо наглая военщина вела себя в провинциях, как в завоеванной стране. Ее оскорбительное поведение усугублялось еще озлоблением, оставленным в Испании корыстолюбивыми действиями бельгийцев в 1517 г Все это вскоре Породило в Нидерландах национальную ненависть против испанцев, усиливавшуюся с каждым годом. Чем больше приходилось бояться этих иностранцев, тем больше их ненавидели. Особенно резко выраженную антипатию к военщине питали фламандцы, занимавшиеся. почти исключительно промышленным и земледельческим трудом. Они ненавидели от всей души этих солдат, гордившихся тем, что они только солдаты. Вместе с ними в Нидерландах появился новый тип воина. Это не были уже наемники, нанимавшиеся для одного похода — вроде известных до этого времени швейцарцев или ландскнехтов — и сражавшиеся за деньги как за Францию, так и за императора: испанцы представляли народную армию, храбрую и в то же время надменную, гордившуюся своим презрением ко всему, за исключением своего государя.
Отсюда был только один шаг до того, чтобы жители Нидерландов стали считать этих воинов самыми опасными врагами политических свобод. И они сделали этот шаг тем легче, что вскоре с досадой и завистью было отмечено, с каким уважением обращаются с кастильскими солдатами их военачальники, министры и даже сам король. К антипатии, обусловленной различием обычаев, вскоре таким образом присоединились еще взаимные подозрения и недоверие. Бельгийцы упрекали испанцев не только в наглости и лени, но также в тайном заговоре против национальных учреждений страны. Между тем испанцы, с своей стороны, умышленно и упорно избегали всякого соприкосновения с народом, который они осуждали за его неприличную с точки зрения умеренных южан склонность выпить, за его миролюбивый нрав и независимое поведение; они рисовали себе его как сборище еретиков и врагов короля[10].
6
8
9
10