Вспыхнувшая вскоре после этого гражданская война дезорганизовала университетскую жизнь, рассеяв в разные стороны учителей и учеников. Но уже в начале XVII в. одной из главных забот правительства было восстановить университет и навязать ему в то же время устав, который навсегда предохранил бы его от проникновения ереси. Новые статуты, предписанные ему правительством в 1617 г. и согласованные с папой Павлом V, отнимали у университета автономию, которой он до того пользовался[1154]. Факультетам была предписана официальная программа; исчезла свобода научных занятий и вместе с ней исчезло и свободное развитие научно-исследовательской мысли. Факультеты превратились в профессиональные школы. «Школа трех языков» отказалась от своих эразмовских традиций. Она прекратила изучение высшей филологии, и преподавание древних языков было отныне приспособлено к практическим нуждам или должно было играть роль пустых литературных побрякушек.
Стареющий и вновь вернувшийся в лоно католицизма Юст Липсий привлек, правда, с 1592 г. последний раз к лувенскому университету всеобщее внимание, придав ему особый блеск, являвшийся как бы последней вспышкой угасавшего ренессанса. Несмотря на свое обращение, Липсий все же принадлежал к поколению гуманистов. Он не хотел становиться на сторону какого-нибудь учения, какой-нибудь партии. Он взял себе девизом следующие слова Сенеки: «Non me cniqnam. mancipavi, nullius nomen fero»[1155]. (Я никому себя не продал в рабство и не ношу ничьего имени). Как раз в тот момент, когда томисты хотели сделать свое учение классической философии лувенского университета[1156], он решительно выступил против того, чтобы эта школа требовала для себя научной монополии. Хотя он и был эклектиком в теории, но его личные симпатии склонялись к стоицизму. Его главным филологическим сочинением было издание историка-стоика Тацита, последние же свои годы он посвятил изучению и комментированию Сенеки. Его стоицизм в том виде, как он был. им формулирован в его «Manuductio ad philosophiam stoicam» (1604), оказавшем столь глубокое влияние на его современников, естественно, примыкал к христианству и именно благодаря своему сочетанию античной мудрости с христианской моралью является последним проявлением эпохи Возрождения, восходящим к традициям Эразма. Но и у многих других стоиков, твердость характера не была у Липсия на такой же высоте, как его ум и талант. Он отлично понимал, что его взгляды шли в разрез со взглядами тех кругов, среди которых он жил, и должны были вызывать в них возмущение. Его известность и — надо прибавить также — его религиозное отречение заставили простить их ему. Этот ученик Зенона и Эпиктета прославлял в стихах иконы богоматери в Гале и Монтегю и вопреки всякой очевидности отрекался от авторства написанных им в молодости. протестантских сочинений. Этот защитник прав личности и свободы совести включил в свою «Политику» главу, в которой он признавал обязанностью государства преследование еретиков[1157]. Эти противоречия, доставившие ему свободу преподавания, доказывают в то же время, как сомнительна она была. Со смертью Юста Липсия изучение античности в лувенском университете сохранилось лишь по названию. Ею интересовались не с точки зрения изучения идей древности, в ней искали скорее образцов красноречия. Эриций Путеан, преемник Липсия, был только остроумным оратором, который в поисках оригинальности старался блеснуть бессодержательным эпикурейством, так как последнее давало обильную пищу для пустой декламации и общих мест, лишенных в такой же мере искреннего убеждения, как и глубины[1158].
Разумеется, Лувен и Дуэ долгое время еще имели выдающихся преподавателей. Но как могли эти преподаватели, при тех условиях, в которых они находились, позволить себе хотя бы малейшую смелость? Опека, тяготевшая над факультетами, связывала их по рукам и по ногам, делала их косными и привела под конец к тому, что на них преподавалась только официальная наука. Уже в начале XVIII в. Гейнзий констатировал первые признаки упадка высшего образования в Лувене. Блестящая слава, которой столько времени пользовался университет, быстро померкла. В то время как Лейден, его кальвинистский соперник, привлекал со всех концов Европы профессоров и студентов, Лувен комплектовал свои кадры исключительно из своих же бельгийских провинций. К тому же он прилагал огромные усилия, чтобы удержать за собой хотя бы этот ограниченный круг лиц. Так, он старался запретить иезуитам преподавать философию[1159] и помешал созданию в Льеже конкурирующего университета. Только один теологический факультет сохранял еще кое-какую независимость. Здесь еще не совсем угас дух Байя. Ярким проявлением его было издание в 1640 г. «Augustinus», развязавшее последнюю идейную борьбу, которая до конца XVIII в. волновала страну. За пределами университета обстановка была еще более неблагоприятна для свободного развития научной деятельности. Цензура, осуществлявшаяся государством и церковью над всей духовной деятельностью, система инквизиции, применявшаяся к книгопечатанию и книжному делу, парализовала всякую духовную инициативу, расходившуюся со строго католическим духом. Всякое научное исследование вскоре прекратилось ввиду той осторожности, которую приходилось соблюдать при этом. Известно, как поплатился ван Бельмонт за опубликование в 1617 г. наблюдений, сделанных им над животным магнетизмом. Иезуит Роберти написал на него донос епископскому суду в Мехельне, обвиняя его в ереси; он вынужден был принести торжественное отречение, и лишь через 2 года после его смерти его родным удалось добиться его реабилитации.
1154
Они были изданы на основании произведенного в 1617 г. обследования (ревизии университета)
1156
1157
В издании 1502 г. См.