Маргарита Пармская была сражена этими необычайными посланиями. Значит, Филипп совершенно не понимал, как обстоят дела. Ни посылка графа Эгмонта, ни ее сообщения о положении дел, которые она за последнее время так часто посылала в Мадрид, ни даже советы епископов, рекомендовавших умеренность, — ничто не могло сломить его упорство. Неужели можно было в самом деле решиться в разгар всеобщего возбуждения на строгое выполнение тех самых указов, «которых не осмеливались применять даже в те времена, когда Гранвелла находился еще в Нидерландах»[163]. Виглиус был в ужасе от политического ослепления короля и поговаривал о своем уходе от дел. Даже сама правительница, снедаемая беспокойством при виде нависшей катастрофы, подумывала об оставлении своего поста. «Ее высочество герцогиня Пармская, — писал 9 декабря Морильон, — теперь, присутствуя на заседаниях государственного совета, не сидит больше за иглой, а, подпирая голову левой рукой, отмечает себе все, что говорится; несколько дней назад она заявила, что лучше было бы ей удалиться в свои края, так как все понимается (королем) неправильно»[164]. Что касается высшей знати, то она дала теперь волю своему негодованию. Граф Горн «метал громы и молнии»[165]. Берг говорил, «как человек, доведенный до отчаяния»[166]. Еще в большей ярости был отдавшийся своему буйному нраву граф Эгмонт, обвинявший короля в том, что он обманул его. «Он говорит теперь больше всех и другие выталкивают его теперь вперед, чтобы говорить вещи, которых они сами не решались бы сказать»[167]. Только один принц Оранский оставался сдержанным посреди этого всеобщего взрыва негодования, и эта сдержанность будущего «Вильгельма Молчаливого» была страшнее всех яростных декламаций его друзей.
Но наибольшие опасения внушало поведение народа. Уже в декабре 1566 г. страна наводнена была «книжонками, памфлетами и листовками самого возмутительного содержания, направленными против королевской власти и против королевских министров». В них сообщалось, что Филипп «хочет ввести в Нидерландах испанскую инквизицию и что если захотят теперь применить «плакаты» против еретиков, то произойдет ужасное кровопролитие, которого нельзя будет вынести; но пусть попробуют, и тогда видно будет, кто сильнее»[168]. Объявленные незадолго перед тем в Нидерландах решения Тридентского собора тоже использовались против правительства: говорили, что даже духовенство настроено противоправительственно. В Намюре, т. е. в центре самой католической провинции, собравшиеся явочным порядком провинциальные штаты послали делегацию к правительнице с заявлением, что они никогда не согласятся на введение испанской инквизиции[169]. Листовки смело требовали свободы вероисповедания для протестантов, заявляя, что «эта свобода столь же необходима для их совести, как пища для сохранения их жизней»[170]. Тяжелое положение промышленности, вызванное в значительной мере эмиграцией рабочих и еще более усложненное необычайной дороговизной, характерной для 1566 г., довели народное недовольство до последних пределов, Цена на хлеб удвоилась[171], так что бедняки умирали с голоду. В доведенных до крайней нужды народных массах циркулировали слухи о спекуляции хлебом, аналогичные слухам, распространявшимся в XVIII в. накануне французской. революции[172]. Ворота домов, в которых проживали торговцы хлебом, метились кровью. «Да помилует нас бог от восстания, — писал Гранвелле 5 декабря 1565 г. секретарь Бав, — если только народ поднимется, то боюсь, что и религиозные дела не останутся в стороне»[173].
И действительно, ко всем событиям явно стали примешиваться религиозные дела. Упорные требования короля выполнения указов против еретиков, хотя бы ценою тысяч жизней и экономического разорения провинций, привели к тому, что национальный вопрос стал смешиваться с религиозным. До этого времени кальвинисты действовали, не согласовывая своих действий с вождями политической оппозиции. Но при данных тяжких обстоятельствах всем людям, отдававшим себе отчет в положении вещей, неизбежно должна была прийти в голову мысль о союзе между католическим большинством и протестантским меньшинством; угроза нависла над верой одних и благосостоянием других.
171
С 1565 до 1566 г. цена на «hoet» (около 1¾ гектолитра) пшеницы поднялась с 6 до 12 ливров.
172